Дорога особого значения - Александр Александрович Тамоников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда Казаков во второй раз завернул в лагерные мастерские (там работала вечерняя смена), к нему неожиданно приблизился один из заключенных. Казаков его не знал, но по виду легко определил, что он не блатной. А значит, либо бытовик, либо осужденный по политической статье. Как бы случайно проходя мимо Казакова, заключенный ему шепнул:
— Надо поговорить! Организуйте мне вызов! — И пошел дальше.
Казаков взглянул ему вслед. Ни поведение заключенного, ни его слова оперуполномоченного ничуть не удивили. Такое уже бывало, и не раз. Многие заключенные таким способом напрашивались на разговор с Казаковым. Конечно, темы разговора были самые разные, но способ для встречи почти всегда один и тот же. Поэтому Казаков прекрасно знал, как ему поступить дальше. Он проследил, куда прошел заключенный, а затем демонстративно, не таясь, приблизился к нему и громко, чтобы слышали все, кто находится рядом, сказал ему:
— Бросай работу! Пойдешь со мной!
— Куда? — угрюмо спросил заключенный.
— Куда надо! — отрезал Казаков.
Провожаемые взглядами, они вышли из мастерской. Было уже совсем темно, поздно, и потому никто не попался им навстречу. Казаков привел заключенного в бытовку неподалеку от мастерской. Внутри нее было тесно. Света в помещении не было. В замызганное оконце проникали лишь несколько рассеянных лучей от далеких электрических фонарей, освещавших зону.
— Ну? — спросил Казаков у заключенного. — Что ты мне хотел сказать? Я тебя слушаю.
— Я знаю, кто убил тех людей, — объявил заключенный. — Всех пятерых…
— Говори, — сказал Казаков.
— Кто там? — неожиданно испуганным голосом произнес заключенный. — Вот — смотрит в окно!
Казаков резко повернулся к окошку — и это было его роковой ошибкой. Это решило исход дела. Заключенный сделал шаг и ударил Казакова ножом в бок — раз, другой, третий… На Казакове был полушубок, но разве может дубленая кожа защитить от ножа? Казаков охнул и упал на спину. Заключенный ощупью рванул пуговицы на полушубке, полы полушубка распахнулись, и заключенный нанес еще три удара в грудь Казакову — теперь уже ничем не защищенную.
Все было кончено. Заключенный затаил дыхание и прислушался. Кругом было тихо. Лежащий на полу оперуполномоченный не дышал. Крови из-за темноты видно не было, но она, несомненно, имелась. Осторожно, стараясь не запачкаться, заключенный положил нож рядом с телом оперуполномоченного и, неслышно ступая, вышел из бытовки. Отойдя от нее на десять шагов, заключенный тщательно, как только мог, осмотрел себя. Крови, кажется, нигде не было — ни на одежде, ни на руках. Но все равно на всякий случай заключенный долго тер руки и лицо черствым февральским снегом…
— Что, побеседовал с «кумом»? — подошли к заключенному два других заключенных, когда он вернулся в мастерскую. — Зачем он тебя вызывал?
— Спрашивал насчет убитых, — ответил заключенный. — Тех, пятерых… Интересовался, знаю ли я что-нибудь или, может, от кого-то что-то слышал…
— А почему тебя вызывал? — с подозрением спросил один из подошедших.
— А почему не тебя? — парировал заключенный. — Откуда мне знать? Если хочешь, можешь спросить у него, когда он тебя вызовет.
На том разговор и закончился.
Глава 12
Февраль закончился, наступил март, за ним — апрель, а вместе с ним и весна. Конечно, апрель в Сибири — месяц весенний лишь условно, по календарю. А на самом деле продолжается все та же зима, все с теми же морозами, вьюгами и все с тем же страхом околеть от холода где-нибудь в неотапливаемом закутке. Но вместе с тем апрель, несмотря ни на что, это особенное время. Весны нет еще даже на подходе, а все равно глянешь на календарь, и тебе сразу начинает казаться, что вот, уже весенним ветерком повеяло, и снег под ногами хрустит не так, как зимой, а как-то особенно, по-весеннему, и птицы перекликаются уже не теми голосами, и дым, струящийся из печных труб, пахнет иначе, уже не по-зимнему, а по-весеннему.
Именно в середине апреля из Новосибирска в Мариинск отправлялся этап заключенных. Конечно, не пешком, а так, как и полагалось по инструкциям. Ранним утром заключенных вывели из камер во внутренний двор тюрьмы и пересчитали. Затем во двор въехали «воронки», всех заключенных погрузили в них и повезли на вокзал — в самый глухой его закоулок. Здесь уже стояли два специально оборудованных вагона. Заключенных переместили из «воронков» в эти вагоны — и все, можно было ехать.
Этап был сравнительно небольшой — всего-то около сотни заключенных, так что они все уместились в два вагона. Этапники, как водится, были публикой разношерстной и разномастной. Были здесь и уголовники, и бытовики, и те, кого осудили по политическим статьям. Были и молодые, и пожилые — всякие.
И среди них выделялись два уголовника: один по прозвищу Музыкант, а другой отзывался на кличку Угрюмый. Впрочем, что значит выделялись? Как раз ничем особенным они и не выделялись. Вообще выделяться в зэковской среде — дело опасное и неразумное. Поневоле привлечешь к себя лишнее внимание либо со стороны конвоиров, либо со стороны своего же брата заключенного. И то и другое чревато неприятностями, потому что мало ли как могут оценить хоть конвоиры, хоть другие заключенные твое стремление выделиться? Уж лучше быть незаметным, частью толпы, серой массой.
Но вместе с тем и на Музыканта, и на Угрюмого нет-нет, да и обращали внимание и сами заключенные, и конвоиры, сопровождавшие этап. В первую очередь, наверно, потому, что Музыкант и Угрюмый держались вместе. Куда один — туда и другой. И на тесных вагонных нарах они были рядышком, и пайки делили пополам, и общались вполголоса о чем-то своем, так что никто другой и слышать не мог. В принципе здесь не было ничего предосудительного, удивительного и настораживающего. Многие зэки сбиваются в тесные компании, куда посторонним вход заказан. Так проще выжить.
Большей частью так поступали уголовники: бытовики и политические обычно держались порознь, были сами по себе, в одиночку старались переживать свои беды и свое безрадостное арестантское существование. Ну, так Музыкант и Угрюмый и были уголовниками. Все говорило о том, что они уголовники: и их наколки,
