Собрание сочинений. Т.1. Фарт. Товарищ Анна - Антонина Коптяева

— Так початая ведь…

Маруся, обрадованная неожиданным исходом дела, сказала тихонько:

— Я Егора угощала, и спички его.

Однако мать еще не успокоилась.

— А ну-ка, дыхни!

Озорница дыхнула. Табаком почти не пахло, и Акимовна ушла, покачивая головой, терзаемая печалью и сомнением.

— Ты вправду думал, что я тебе купила? — спросила Маруся, присев на край постели.

— Ничего я не думал. Драть бы тебя надо, да большая уж — совестно!

— Не сердись. — Маруся погладила тонкими пальцами его выпуклую бровь. — Не дали мы тебе подремать.

— Я и не дремал, только всхрапнул да присвистнул.

Девушка счастливо рассмеялась, взяла тяжелую руку отца и, как в детстве, прижалась к ней щекой.

Акимовна шила старателям рубахи. Швейная машинка была старая и, несмотря на частую смазку, стучала вовсю. Даже внутри у нее что-то звякало. То и дело ослабевал винт, скреплявший переднюю часть изношенного станка, и колесо начинало вихлять в стороны. Тогда Акимовна хмурила красивые темные брови и почерневшими, тоже расхлябанными ножницами начинала завертывать проклятый винт.

— Оскудело хозяйство, подь ты совсем!

По другую сторону стола, у окошка, Надежда прометывала петли у готовых рубах. После того как Забродин поломал ее машинку, она лишилась приработка и прокармливалась только около сынков. Из старых, ничего не уплатив, ушло четверо, взамен ушедших прибавилось пятеро новых, но и они пользовались ее услугами в долг. Жилось трудно и невесело. Правда, в барак частенько захаживали старатели из богатых артелей: многих привлекала миловидная женщина, но она «не чаяла, как с одним развязаться».

Вспоминая годы, прожитые с Забродиным, Надежда еще сильнее ненавидела его. До встречи с ним она работала в Благовещенске прислугой. Прельстясь цветущим видом дальневосточницы, Василий долго, словно ястреб, кружил возле нее. Но Надежду смущало то, что он не сватался, а явно норовил обойти ее, как простушку. Раздосадованный неудачей, пригрозил вымазать дегтем ворота. Она не поверила, но у него слово с делом не расходилось… Надежде пришлось перейти к другим хозяевам. Забродин выжил ее и оттуда, прибегнув к испытанному средству. Переменив несколько мест, она, вволю наплакавшись, согласилась стать его сожительницей.

На шестой день совместной жизни он напился пьяный, поколотил ее, и они поехали к его матери на Зею.

— Она там в своем дому живет, — хвастался Василий.

Приехав домой, он сначала лодырничал, шлялся по городку, а потом неожиданно исчез, оставив свою молодуху с выжившей из ума матерью в пустой избенке, одиноко торчавшей в бурьяне среди глухого огорода.

Надежда оторвалась от дум, когда проколола иглой палец, с минуту смотрела на растущую алую ягодку, стряхнула ее, пососала уколотое место и снова начала вспоминать, растравляя старую тоску.

После исчезновения Забродина она нанялась поденщицей на дальний покос… Однажды, сметав последнюю копну, она взяла кузовок и пошла по лугу к лесу, где во множестве росли белоногие подосиновики с очень твердыми желтыми шляпками; изредка наклонялась, срывая красневшие на кочках ягоды княженики, сладкие и душистые. На поляне, за частым перелеском, ходили спутанные лошади хозяина покоса. Тонконогий жеребенок со звездочкой на лбу бегал по лесному окрайку. Кобыла то и дело беспокойно оглядывалась, роняла с губ клочья объеденной травы и зеленую пену, подзывая его тихим ржанием: день уже клонился к вечеру, звери поднимались на кормежку, и хищный их шорох слышался матери из тенистых чащоб.

Буланый жеребец с темным ремнем по хребту и пышным черным хвостом вдруг перестал есть, тревожно всхрапнув, повернул к лесу гривастую голову. Женщина отвела рукой ветки ольхи и тоже взглянула в ту сторону. Какой-то человек, крадучись за кустами и на ходу целясь из ружья, подбирался к лошадям. Надежда от страха застыла на месте, даже зажмурилась, и в это время громыхнул выстрел…

Раненый жеребенок, обливаясь кровью, завертелся волчком по поляне, за ним с испуганным ржанием тяжело скакали взрослые лошади. Бандит помедлил минуту, потом вышел из кустов, и Надежда узнала в нем Василия… Забродин воровато огляделся, выломил дубинку, начал отгонять лошадей.

Жеребенок кружился все медленнее… Один глаз у него был выбит, и кровавые слезы катились по коротенькой шерстке. Мотая раненой головой, он рухнул на колени, ткнулся боком в траву, дрогнул раз, другой и замер. Отогнав лошадей, Забродин вернулся, но в лесу захрустели шаги, и он припал к земле возле жеребенка.

Из чащи раздался тихий свист. Василий приподнялся и тоже свистнул, потом перебросил ружье через плечо, ухватил добычу и поволок ее в ту сторону. Навстречу ему выскочил другой варнак в широкой опояске, с котомкой за спиной, и они быстро исчезли за деревьями.

Утром хозяин долго ходил по тайге, разыскивая напуганных лошадей; видел кровь и помятую траву на поляне, но следы затерялись на кочковатой земле у ключа. Жесткая осока за ночь выпрямилась, и мужик решил, что жеребенка зарезали волки или медведь.

Когда Надежда приехала с покоса, Забродина дома не было. Он явился только через два месяца, злой и оборванный: попался со спиртоносами в станице Черняевой и сидел в тюрьме. Надежда сказала ему, что жить с ним не будет, и, осмелев от возмущения, назвала его разбойником. Василий выслушал молча, а потом набросил ей на голову одеяло и так избил, что она с неделю не могла подняться…

— Рано сегодня смеркается: все небо обложило, — сказала Акимовна, подбирая обрезки материи. — Устаю смотреть ушибленным глазом, так вот заломит в висках. Как это я на сук-то напоролась, батюшки! Могла ведь и вовсе окриветь. Давай уж бросай. Чай пить охота, а Маруся где-то запропала.

Акимовна помешала в печке короткой клюшкой. Крыша возле трубы протекала, и грязные ручейки, шипя, сползали по нагретому железу, испаряясь и оставляя ржавые потеки. Дождь шел с самого утра и к вечеру усиливался.

Маруся на этот раз не заставила ожидать себя слишком долго и явилась еще засветло в чужом мужском дождевике. Из-под наброшенного на голову капюшона влажно блестело ее гладкое личико.

Повесив дождевик поближе к печке, она, морщась, стащила разбухшие сапоги и пробежала к столу с книгой, захватив по пути материну шаленку.

— Опять принесла. — Надежда с любопытством взяла книгу и посмотрела картинку на обложке.

— Ты погоди с чтением, — сказала Акимовна дочери, — поешь сперва. Будет уж голову-то забивать!

— Я не хочу есть: пила чай у ребят.

— Беда с тобой, право! Нашла у кого чаи распивать. Они ведь, поди-ка, все холостежь?

— Ну и что из этого? Бросьте вы со своими предрассудками! Для меня они не холостежь, а товарищи.

Акимовна презрительно хмыкнула:

— Гусь свинье не товарищ.

Маруся обиделась:

— Рассуждение у тебя… совершенно отсталое. Лицемерность одна. Вроде старых девок: ах, ох, а сами в щелочку на парней заглядывают. — Маруся помедлила, отыскивая заложенную страницу, потом сказала вслух, но как будто рассуждая сама с собой: — Надо, однако, перейти на горные работы. Чего я в конторе с моей грамотой добьюсь? Лучше учиться на десятника, все-таки можно до смотрителя дослужиться.

— Куда тебе на горные работы, — испуганно всплеснув руками, сказала мать. — Девушке да по ямам лазить! Еще оборвешься, искалечишься. Да и народ на старании разный… то пьяные, то с похмела…

— А в актрисы-то раздумала уже? — спросила Надежда.

— Ну, какая из меня актриса!

Крашеные волосы Маруси приняли зеленоватый оттенок, от корней уже посветлели, и, глядясь по утрам в зеркало, девушка каждый раз испытывала чувство стыда и досады. Недавний разговор с Черепановым особенно поколебал ее намерение пойти в кино. Черепанов сказал ей:

— Чтобы быть артисткой, нужно иметь талант.

Есть ли у нее талант, Маруся не знала и очень приуныла, когда узнала, какое трудное дело стать кинозвездой. Черепанов — человек серьезный, не станет обманывать.

Надежда как бы угадала ее последнюю мысль.

— Говорят, секретарь партийного комитета ухаживает за тобой?

— Сплетни, — строго отрезала Маруся.

Черепанов ей нравился, но он был намного старше и вел себя по-товарищески просто, да и сама она еще не задумывалась по-настоящему о семейной жизни.

«Путное образование дать не смогли, специальности нет. Остаться ученицей в конторе… До восемнадцати лет еще далеко, но на какую должность зачислят потом? Ведь научилась только подшивать бумаги да принимать телефонограммы. Проситься на рабфак — не на что ехать».

На улице шумно и тоскливо свистел ветер, трепал клок моха, повисший над окошком. Крупные капли дождя стекали по стеклу, как слезы.

— Вот в такую-то слякоть небольшая радость на горных-то работах грязь месить… А зимой вовсе беда, — доносился от печки голос матери, заглушаемый потрескиванием дров. Акимовна старалась протолкнуть в дверку суковатое, измочаленное топором полено и, когда искры брызгали ей на фартук, сердито отряхивалась и что-то еще ворчала себе под нос.