Скаредное дело - А Зарина

Воевода встрепенулся.

- Откушай за здоровье государей! - сказал он, беря с подноса, что держал уже наготове дворецкий, тяжелый кубок, - а кубком не обессудь на подарочке!

- Здравия и долголетия! - ответил Ознобишин и махом осушил кубок.

- Сюда, сюда, гость честной! - суетясь повел гонца воевода в красный угол. - Здесь тебе место. Чем поштовать?

Гонец лукаво усмехнулся и ответил:

- Грамотки бы прочел сначала!

- Чти, чти! - загудели гости.

Воевода и сам торопился узнать содержание грамот, и теперь растерянно искал глазами своего дьяка, но на пустом месте, где прежде сидел дьяк, торчали только его здоровенные, железом подкованные сапоги; сам же он уже мирно храпел под стулом.

- Свинье подобен! - с злобным отчаянием сказал воевода.

Андреев поднялся и сказал.

- Давай, что ли, боярин, я прочту!

- Прочти, прочти, светик! - обрадовался воевода, протягивая Андрееву свитки.

Андреев взял их и, поцеловав печати, осторожно развязал шнуры и распустил один из свитков.

Кругом все стихло.

Андреев откашлялся и стал читать:

"Воеводе рязанскому, боярину Семену Шолохову. Бить челом на тебя нам, государям, наш окольничий, боярин князь Терентий Теряев-Распояхин на том, что ты в умысле злом и лукавом заказал Матрешке Максутовой, бабе подлой, скрасть его сына, Михаила".

- Господи помилуй! - пронеслось меж гостей.

Воевода стоял, держась о край стола и смотрел на Андреева безумным, неподвижным взором. Шея его вздулась, лицо посинело. Он судорожно рвал на вороте рубаху.

"А та баба подлая сие дело скаредное, продолжал читать Андреев, передала Федьке Беспалому, что в приказе обо всем с дыбы покаялся. И мы, государи, сие челобитие князя приняли и на том порешили: чтобы ты, боярин, сие дело скаредное учинивший, шел с повинной до князя, коему выдаем тебя головой!" - А подписи, закончил Андреев, - "Божьей милостью, великий государь царь и великий князь Михаил Федорович и многих государств господарь и обладатель". А другая: "Смиренный кир Филарет Никитич, Божьей милостью великого государя царя и великого князя Михаила Федоровича всея России самодержца, по плотскому рождению отец, волей Божей по духовному чину пастырь и учитель и по духу отец, святейший патриарх московский и всея России". Андреев замолчал. Наступила гробовая тишина, дьяк очнулся под столом от жуткого молчания и осторожно вылез.

Воевода тяжело перевел дух и прохрипел:

- Другую!

Андреев развернул другой свиток.

"Боярину Семену Антоновичу Шолохову. Приказываем мы, государи, сняться с воеводства рязанского и все дела свои, и росписи, и весь обиход, и наряд воеводский, зелье, казну, свинец, хлеб и пушкарский обиход сдать по росписи боярину Терехову-Багрееву, коему воеводство править и нам прямить".

- Жжет! - не своим голосом крикнул воевода и грузно упал на стол.

- Дурно ему! Воды! Знахаря! - закричали смутившиеся гости.

- На воеводство тебя, Петя! - сказал, подходя к боярину, Андреев.

Боярин с ужасом замахал руками.

- Господи, страсти какие! - прошептал он.

Тем временем воеводу слуги унесли в опочевальную. Гости стали расходиться и каждый низко кланялся новому воеводе.

Вдруг к нему подошел дворецкий.

- Боярин просит тебя до него.

Терехов быстро поднялся, несмотря на свою тучность, и поспешил к бывшему воеводе.

Он лежал как гора, на широкой постели и тяжело хрипел. Из свесившейся руки в глиняный таз текла черная кровь, ловко выпущенная татарином-знахарем.

Увидев Терехова, он взглядом подозвал его к себе и зашептал:

- За попом послал! Смерть идет... Где ж мне до князя с головой?.. Тебе покаюсь... грешен... сбила меня жена с тобой породниться... свово сына за твою дочь прочили... жадны были, на твое добро зарились. Опять, и сына любим... Я нет, а они все свое... Удумали для начала княжонка извести, а там и самим свататься. Прости, боярин, тебе как на духу каюсь!

- Бог простит! - не веря своим ушам, смущенно бормотал Терехов.

В это время в опочевальню вошел священник.

Воевода рязанский смещался с своего места Божьей властью...

20

Князь Теряев-Распояхин уже отстроил свой дом и сад разбил, и церковку домовую освятил, перевез княгиню со своим Мишей, оставил в вотчине славных немцев Штрассе и Эхе, - но все еще медлил править новоселье.

Не до того было всем близким до царского Верха людям. Все разделяли царскую тревогу и печаль и ходили унылые, словно опальные. С утра по Москве несся колокольный звон и народ толпился в церквах, молясь о здравии молодой царицы. С того самого часа, как встала царица из-за пира, ей занедужилось и вот уже третий месяц на исходе, как хуже и хуже ее болезнь. Приковала она ее к постели, засушила ее тело, очи ввалились, нос заострился, на щеках словно огневица горит и все кровями кашляет. Доктора голову потеряли, видя как тает красавица, стали знахарей из Саратова звать, с Астрахани: с Казани, - ничего не помогало царице.

Измученный скорбью, царь неустанно молился, и уста его только одно шептали:

- Божий суд! Наказует меня Господь не по силам моим.

Свободное время он боялся оставаться один, окружал себя ближними и сидел между них, не говоря ни слова, унылый и скорбный.

Только время от времени приходили к нему и докладывали о здравии царицы. А она, голубка, лежала: медленно сгорая от злой болезни и думала горькую думу о людском зле, что в то время всякую болезнь приписывали глазу или отрав.

Царь сидел за столом. Справа и слева от него стояли новые часы. Одни показывали, как солнце всходит и закатывается, как в полночь показывается месяц, другие каждый час играли сладкую музыку. Но не радовали его эти диковины.

Вокруг него стояли бояре, Ближе всех князь Теряев и Шереметев с Черкасским. Ждали часу, когда ударять к обедне, а до того царь принимал челобитные. Но ни на одного из вошедших даже не взглянул царь, и бумаги отбирал Шереметев.

И вдруг среди тишины вместо звона церковного донеслось в горницу скоромошья песня.

Эй жги!..

Ехал дьяк по улице

На сиротской курице,

А жена за ним пешой

Заметая след полой...

Звонкий голос несся, мешаясь со звоном балалайки.

Бледное лицо царя окрасилось румянцем, глаза вспыхнули. Он выпрямился и гневно сказал:

- В час скорби скоромошья песня! Непригоже!..

Князь Теряев вдруг рванулся с места. Глаза его загорелись.

- Государь! - сказал он. - Скоромошье дело - бесово дело! Только людей сбивают с пути. А ныне и того богопротивнее. Дозволь скоромошьий приход изничтожить!

Царь устало кивнул головой.

- Негожее дело, срамное дело, - тихо сказал он, - и отцы наши говорят: "И думал истинно, как отвратити людии от церкви, и собрав беси, преобрази в человека и идяще в соборе велице пришед во град и вси бияху в бубны, друзия в козищи и в свирели и иния, сквернословя и плясахом, идяху на злоумысление к человеком, мнози же оставивши церковь и на позоры бесов течеху..."

Но князь уже не слышал царской речи. Как голодный зверь выбежал он из дворца, прыгнул на своего коня и, кивнул челяди:

- За мной! - пронесся по улице.

Пьяный посадский, идя впереди веселой компании, бренчал на балалайке, выводя тонким голосом:

Эй жги! Говори, говори!

Князь наскочил на него, и в один миг балалайка вдребезги разлетелась об голову посадского.

Князь бросил обломанный гриф и сказал:

- Царь запретил скоромошьи приборы. Иди и бей их!

Посадский обалдело посмотрел на него, потом вдруг заревел:

- Бей скоморохов! - и бросился с этим криком по улице, а за ним его пьяные товарищи.

А князь скакал дальше, направляясь в самое шумное кружало Балчуг.

Как всегда, там стоял дым коромыслом: скоморохи пели и плясали, дудели, играли и барабанили на потеху ярыжек. Князь ворвался и приказал именем царя отбирать от скоморохов гусли, свирели, домры, бубны и угольники.

Скоморохи подняли вой, но князь с каким-то жестоким удовольствием бил их инструменты и кричал:

- Будет вам народ соблазнять!

Три дня он со своей челядью рыскал по городу, именем царя уничтожая скоромошьи инструменты. Разбитые, с порванной кожею, с оборванными струнами кидались они на возы и посылались в разбойный приказ на сожжение.

Рассказывают, что в эти дни пять полных возов было сожжено палачами.

Князь словно успокоился, насытив жажду мести скоморохам; с того момента, как он получил от Терехова-Багреева отписку с рассказом обо всем случившемся, вся ненависть его сосредоточилась на одних скоморохах, и теперь ему сразу стало легче.

На другой день он даже вызвал слабую улыбку на лице царя, когда рассказывал про свой поход против них.

Царь одобрительно покачал головой.

- Богу, слышь, сие угодно было, - сказал он. - Царице полегчало!

Все окружающие благоговейно перекрестились.

- Слышь, - продолжал царь, - с Казани мурза прибыл, настой из трав ей дал, ей, голубке, и легче стало. Был у ней ноне от утрени, говорил с ней. Такая ли ныне хлипкая стала"