Новый Мир ( № 8 2010) - Новый Мир Новый Мир
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Понял ли я, что это было?
Не знаю... Но догадывался. Сердцем догадывался, о чем и предупреждал Руми.
[1] Индийский музыкант и философ (1882 — 1927).
Остатнее упованье
Ольга Иванова родилась в 1965 году. Окончила Литературный институт им. А. М. Горького. Автор пяти лирических сборников, один из которых, “Ода улице”, вышел под литературным псевдонимом Полина Иванова. Работает риелтором. Живет в Москве.
В подборке сохранены авторская пунктуация и орфография.
* *
*
не эта ночь [с присущими ночам
мотнёй и недвусмысленным ознобом],
не эта жизнь [не ставшая ничем
под этим улыбающимся небом],
не этот прах, ютящийся в горсти,
не это искалеченное лето,
не это неродное “не грусти”
в моём романе — главное. не это.
но пара строф [забита под замок],
да таинства остатние мгновенья,
да музыка — бормочущий комок
мольбы — на рубеже исчезновенья,
в теснейшей из имеющихся ниш,
помимо аксиом и мимо клавиш…
какой уже ничем не объяснишь.
а главное — никак не озаглавишь.
* *
*
чуть шторы раздвинешь — глядишь, и готово:
наплывы листвы — за волною волна,
полдневного города чрево китово,
во чреве — Иона, в Ионе — война.
комедия мая, весны ниневбия,
оконная рама, витрина двора...
интрига [жируя], сюжет [оживая],
свобода [хрипя]. остальное — жара.
чтоб жили — тома, а миры — вымирали,
дневали в золе, ночевали в пыли...
— мораль? — извините.
а нэту морали.
есть Он и Иона [душа на землби].
ария Клио
сласти
смоква
лести
клюква
вместо
чуда —
бич
и буква
прах
[руля]
пророк
[немея]
содо-
мия
сало-
мея
тело
Ангела
на блюде
тени
тени
кони
люди
пушки
ядры
крови
литры
кадры
кадры
кадры
титры
* *
*
лучшие думы мои, достояние сердца моего, разбиты —
вторя Иову [и в правоте продувшему те дебаты],
всяко ёрзая и рыдая, в аккурат посередь страды,
безукоризненно попадая мимо брода и борозды,
сумрачно глядя из-под руки в неближние эти дали,
куда, быть может, и добредёшь — да только тебя не ждали,
зарубцевавшийся было рупор намертво растравив,
темы выхода не осилив, а выбора — не развив,
на обочине, на минуточку, всеобщего упоенья
сея [где остальные жнут] остатнего упованья
полумёртвые семена — зренья на-ка не посади,
собственной тени — и той семеня заведомо позади.
к душе
взращена безоблачной этой высью
да сыта безадресной этой вестью,
растекись по древу разумной мысью,
истрезвись, Душа, распрощайся с лестью,
оттрассируй прочь, отряси сандали,
ибо этой резвостью кто не грешен —
гдеже вечно в нети её и дали
из-под рбодных стрех,
c обжитых скворешен,
загасив и порх и [до кучи] порох,
из любых её закутков и пазух
гонит серобурое — златопёрых
да слепорождённое — ясноглазых...
яже, торжествуя приобретенье,
в строевом отрыве — немою ротой —
тыча хворостиной во средостенье
болтовни божественно-большеротой,
отожрут полтулова — дай лишь палец:
на холстах цветистых её, лесистых
[во гроббех багетов, в оградках пялец]
не кохает хор её — голосистых.
credo-1
Зовут её — жизнь, а она — исступленье.
Эдгар Аллан По
так и жить: самому помирать,
чтоб и чернь с этой радости мёрла,
чтобы жизнь, а не шняга, в тетрадь
чёрной речкой хлестала из горла, —
как когда-то, в крови и пыли,
где присохло тряпьё к подреберью
и скулила его натали
перед наглухо запертой дверью,
с раскуроченным нахер нутром
изрекло [изумив очевидца]
Наше Всё [разрази меня гром]:
не впускайте… сначала — умыться…
credo-2
поэтам
не отрицаю, не до серенад —
где остриё [бряцающее над]
неотразимо рдеющей звезды
врезается в редеющи ряды.
где целина с мотнёй её будней
скудна, и тем не менее и в ней
есть нищета поболее, чем та:
служенье муз не терпит ни черта.
ни берега, ни брода, ни весла
ни доблести, ни подвигов, ни сла
ни истины, ни лжи из-под пера
ни слёз уже, ни жизни, нихера
поэтому пришла и говорю
[спиной — к отряду, мордой — к алтарю]:
друзья мои, прекрасен наш конклав
в безмолвии её последних глав.
эпилог
в книге, нутро холодящей,
так и остаться — бредущей
с этой толпою галдящей
к общей печали грядущей,
века соломинкой ломкой,
Божьего ока соринкой,
блоковскою незнакомкой,
приговскою балеринкой —
в этой вселенской шкатулке,
в этой неслыханной ссылке,
в этом ночном переулке,
в этой дурацкой косынке...
В раю
Шишов Александр Борисович родился в 1948 г. в Москве. Поэт, драматург, прозаик, музыкант. Живет в Москве. В “Новом мире” печатается впервые.
Рассказы
А. S.
Наша дружба закончилась сразу. Внезапно закончилась. Через три дня после поминок по Валеркиному деду. Хотя прямой связи тут не было, его смерть сыграла свою роль…
Деда Валерка любил — несмотря на то что тот был угрюм, особенно в последние годы, омраченные долгой тяжелой болезнью, — в таких случаях говорят — отмучился.
Из всех бывших соседей на поминки пригласили одного меня — я продолжал считаться лучшим другом Валерки. Народу было немного —
в основном, бывшие сослуживцы покойного. За столом я быстро захмелел, но вежливо, как мне казалось, слушал уже известные мне истории о героическом прошлом деда. Служебные обязанности не позволили ему эвакуироваться вместе с семьей из Ленинграда, где он продолжал работать до конца блокады. По традиции говорили только хорошее — про его любовь к людям, доброту, бескорыстие… Еще вспоминали Новокузнецк — там семья жила до воссоединения с дедом в Москве, куда он после войны был переведен с повышением…
Позже я понял, что моя дружба с Валеркой многим казалась странной, особенно бабушке — у нее даже особым образом поджимались губы, когда она видела нас вместе: Валеркин дед служил “в органах”, а моя бабушка была вдовой “врага народа”. Добавить тут нечего. Но старинный московский двор на Таганке со всеми признаками хорошего двора — садом, дровяными сараями, столом доминошников, детской и волейбольной площадками, песочницей — с которой и началось наше знакомство — создавал узкопатриотическое чувство дворового братства, заставляющее совсем недрачливого меня бежать вместе с Валеркой наказывать наглецов из соседнего двора, сманивших турмана — гордость голубиной стаи Валеркиного отца… В таком дворе трудно было не подружиться — мы и подружились, благо ровесники.
