Околицы Вавилона - Владислав Олегович Отрошенко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но он молчит, выжидает, перебирает чётки. И, быть может, даёт мне возможность исправить моё положение — повернуть лекцию иначе. И я поверну. Непременно поверну, дамы и господа! У меня есть ещё время. Муссонные дожди в Бутане только начались!..
Тайны жалонёрского искусства, или Разоблачение д-ра Казина
Ах, разве мог я не ликовать, когда он наконец-таки оказался у меня в руках, последний адрес этого утончённого и изворотливого мошенника! С некоторых пор, с тех пор как ему перевалило за сто (каким поразительным, прямо-таки библейским долголетием отметил Бог шельму!), он разлюбил шумные города. Он без сожаления покинул Нью-Йорк, где «расцвели и окрепли», как он фанфаронски выразился в своей напыщенной автобиографии, его «неистощимые научные способности», где он впервые «вкусил известности» и откуда успел улизнуть ещё до того, как я решился снестись с ним по почте.
Некоторое время он скрытно жил в Аллентауне, не сообщая точный адрес даже своей «горячо любимой и трепетной Дашеньке» — безобразно горбатой девяностолетней сестре, смиренно коротающей свой тусклый, неприметный век здесь, в Новочеркасске, в непроходимо заросшем кустами дикого абрикоса и жёлтой акации Криничном переулке.
Из Аллентауна, неуклонно продвигаясь на запад (быть может, по какому-то заранее обдуманному плану), он перебрался в Кливленд. Затем — казалось, уже окончательно, до гробовой доски, — обосновался в Толидо, на Вест Банкрофт-стрит. Но нет, нет! Из Толидо, с берегов Великих озёр, моё письмецо — как перелётная утка, побывавшая в безмерно далёких от хладных болот отчизны краях и там окольцованная чужестранными орнитологами, — прилетело на родину, на «милую, незабвенную родину» д-ра Казина, говоря языком его пошлейшей автобиографии, и, недолго разыскивая в Новочеркасске частновладельческий дом на Кадетской, приземлилось на мой захламлённый письменный стол, щеголяя ярким глянцевым ярлычком, которым оно разжилось где-то на чинном столе заморского почтмейстера. Ярлычок учтиво извещал, что моя горемычная корреспонденция, увы, — undelivered[25], а посему — return to sender[26] и что о названных досадных обстоятельствах я не должен думать как о возникших по нерадивости или же вздорной прихоти вселюбезной почтовой службы, у которой на случай подобных, весьма оскорбительных подозрений имеется исчерпывающий набор решительно от неё не зависящих, затаённо возможных причин недоставки. Из их перечня — Боже мой! — из их подлого перечня, кем-то любовно упорядоченного, подчинённого эдакой торжественной градации, на предназначенном для меня ярлычке была помечена — так сказать, представлена на моё рассмотрение — последняя, восьмая, самая нелепая, самая смехотворная и самая комедиантская причина, по которой д-р Казин не имел возможности получить моё письмо. Она была изложена с помпезной лапидарностью: «Скончался». И она, разумеется, была рассчитана на то, чтобы сразить наповал своей неустранимостью простодушного адресанта — одного терпеливого и бесконечно малоприятного для д-ра Казина адресанта из южнорусской провинции, которого он, должно быть, куражась в компании преданных ассистентов, не раз называл землячком-простачком…
О нет, к тому времени я уже слишком хорошо был осведомлён о способностях и манерах Станислава Модестовича, чтобы спутать разыгранный им разухабистый фарс — «Скончался», ха-ха! — с одноимённой высокой трагедией. И хотя ярлычок, признáюсь, этот щеголеватый заезжий господинчик, который передо мною столь галантно витийствовал, произвёл на меня поначалу, как обходительный, ловкий понтёр на незадачливого банкомёта, завораживающее впечатление, я очень скоро, вероятно гораздо быстрее, чем это возможно, когда в безупречном обличье прелестника нет ни малейшей подсказки (поддельного орденка в петлице, сомнительной седины в бровях, фальшивого изумруда в аляповатой оправе, стеклянно поблёскивающего на мизинце, не говоря уж о плохо приклеенных — хрестоматийных — льняных усах), догадался, что он отъявленный шулер и что небитая карта — deceased[27], предъявленная мне картинным, победоносным жестом, отчаянно выдернута из-под манжетки.
Во всяком случае, я понял это ещё до того, как с озера Эри возвратилось отправленное мною вторично по тому же адресу и уже хорошо освоившее дальние перелёты моё настойчивое письмецо. Глянцевый представитель почты, новоопределённый в должность «обратного штемпеля», как ни в чём не бывало, как будто он и не ведал, какими фокусами здесь забавлялся его жуликоватый предшественник, невозмутимо сообщил мне, что д-р Казин gone away[28], что он, понимаете ли, некоторым образом disappeared from view[29] — «Фьють!», как говорят в таких случаях в отечестве мистера отправителя, — словом, дьявольски ловкий д-р, обратившись внезапно в тонкое вещество, подобное «веселящему газу», evaporated into thin air[30].
Да, для меня он действительно — по крайней мере на год — исчез.
Полгода мне потребовалось, чтобы выяснить, что д-р Казин, придерживаясь всё того же — западного — направления, укатил из Толидо куда-то ещё дальше, куда-то в глубь континента: за Великие озера, за Миссисипи. И только ещё через полгода, ценою огромных усилий, ценою нелепейших объяснений с горбатой Дашенькой, — выжившая из ума старуха всецело пребывает в том призрачном, феерическом мире, где её драгоценный братец блистательно молод, где он, лукавый гостиничный виртуоз «Пирамидки» и «Карамболя», ежедневно меняет бороды, парики, портсигары, тросточки, отправляясь с вечерней конкой в «Европейскую» или в «Донскую» порезвиться на бильярде, где его беспрестанно разыскивают обмишурившиеся партнёры, доверчиво принявшие притворщика-аса за неумелого новичка, и где, по всей видимости, ему угрожает расправой один проигравшийся до копейки акцизный чиновник, о котором несчастная Дашенька говорила с тревожным негодованием, то и дело поглядывая на меня, — ценою постыдных ухищрений (пришлось изображать из себя бильярдного шулера — верного компаньона Станислава Модестовича, чтобы вынудить Дашеньку поискать в заветной шкатулке — «Стало быть, надобно, милая! Для важного дела!» — его последние письма) мне удалось узнать, что почётный член четырёх академий, вечный житель нетленных энциклопедий, облюбовав для профессорства какой-то забытый Создателем Лютер Колледж, поселился в идиллическом захолустье, в назойливо живописном, судя по присланным Дашеньке снимкам, аккуратно прилепившемся к пологим холмам городке, чьё название, как и всё, что связано с д-ром Казиным, даёт несомненный привкус театральности и карнавальности —
