Забытые по воскресеньям - Валери Перрен

несколько месяцев назад достигла зрелости. Как взрослый человек Люсьен, конечно, заметил, но имел изящество ничего не сказать. Перед стойкой бара вечно толпились мужчины, глядевшие на Элен влюбленными глазами.

Куда они утащили тело Симона? Почему не арестовали ее?

Много дней жители деревни пытаются отыскать след Люсьена.

Чужаки уехали на грузовике. Элен задает вопросы, молит об ответах, но не получает их. Она едет в ближайший немецкий штаб на велосипеде. Замок, реквизированный немцами, находится в Брёйе. Элен крутит педали много часов, встречает офицера, который почти не говорит по-французски, но вопрос понимает и гаркает, что Люсьен арестован за государственную измену, потому что прятал еврея. Она не понимает слов, которые он произносит угрожающим тоном: Руалье, Руалье[47].

Она чувствует – надо уезжать отсюда, Люсьен жив, значит, ей остается одно – выжить. До кафе Элен добирается к ночи, потому что, каждый раз заслышав машину, она прячется в кювет.

Время то ли три, то ли четыре утра. Деревня давно затихла, будто вымерла. Но кто-то же выдал их? Кто из клиентов?

Она проколола шину и ободрала колени о колючие кусты, но боли не чувствует. Элен входит в свое темно-синее бистро, открывает окна, чтобы проветрить помещение, и остается сидеть за столом, дожидаясь, когда исчезнет запах чужаков, пота, табачного дыма. Она вспоминает, как немец талдычил: «Руалье… Руалье…», думает о Симоне и о том, что никому неизвестно, где его тело.

Сквозняк гуляет по залу, но Элен замечает это не сразу, потом вдруг ясно понимает, что чайка улетела. Элен так привыкла к ней, что даже не заметила этого. Днем она не слышала голоса птицы. Не видела ее. Элен выходит. Церковь погружена во мрак. Небо черным-черно. Четвертушка луны прячется за пухлой тучей. Ничего. Она зовет чайку, отходит на несколько метров от двери и смотрит на крышу кафе. Никого.

Чайки нет. Впервые со школьных времен. Должно быть, последовала за Люсьеном.

Элен сразу приходит к простому выводу: до тех пор пока чайка не вернется, Люсьен будет жив.

Глава 36

Я возвращаюсь в комнату Жюля. Он играет на компьютере и не слышит меня из-за наушников. Я смотрю, как он уничтожает немецких офицеров. По-моему, немецких. Я трогаю его за плечо. Он вздрагивает. Оборачивается. Снимает наушники.

– Поищи кое-что для меня в интернете.

– Прямо сейчас?

– Да. Дату. Печатай: «Команда Дора»[48].

– Это что еще такое?

– Подземный завод нацистов. Заключенные собирали там ракеты.

– Зачем тебе?

– Одного человека отправили туда в декабре 1943-го.

– Кто он?

– Ты не знаешь. Его посадили в эшелон в Компьене.

Брат ничего не будет делать, пока не получит разъяснений.

– Люсьен Перрен, возлюбленный Элен Эль, был в пересылочном лагере, который назывался Руалье. Потом его депортировали в Бухенвальд.

Жюль набирает: «Команда Дора», – и мы видим список депортированных и депортаций.

– 14 декабря 1943-го. Через два дня эшелон прибыл в… Бу-хен-вальд.

– Да. А из Бухенвальда его сразу отправили на подземный завод «Команда Дора».

Жюль читает вслух, в каких условиях существовали там люди: «Узники никогда не видели света дня…»

Мы молчим. В последний раз мы так молчали, когда с родителями случилось несчастье.

Внезапно из наушников доносится грохот взрывов. Звуковая дорожка видеоигры Facesofwar[49].

– Люсьен умел делать в темноте абсолютно все и наверняка справлялся с работой намного лучше других заключенных.

Похоже, Жюль мне не верит.

– Но они… почти все эти люди погибли. Как же он выбрался?

Глава 37

Если бы не война, он бы спокойно совершил привычный утренний туалет, разбудил ее поцелуем в шею, надел первую попавшуюся под руку рубашку и открыл бистро, чуть приподняв разбухшую от влаги дверь, включил радио и начал насвистывать, услышав дурацкие песенки. Сегодня воскресенье, значит, они отправились бы купаться на Сону.

В грузовике, увозившем его в Руалье, он не переставал думать, как все могло бы сложиться, если бы эта война не поставила чудовищную подножку всему существующему укладу жизни.

Когда брезентовая крыша слегка приподнимается, он видит кусок дороги, неба, чайку или дерево и, словно художник, рисует в воображении, как текли бы их дни, если бы кое-что изменилось.

Не было бы Симона. Он не вошел бы в кафе через заднюю дверь. Не было бы Симона – его крестного и скрипача. Не было бы жизни втроем, но без ребенка, которым бы гордился Люсьен. В подвале стояли бы только бутылки, лежали бы на полках головки козьего сыра, висел бы на крюке сырокопченый окорок, и он отрезал бы от него щедрой рукой толстые ломти.

Если бы не война, Симон никогда не смотрел бы на Элен и не опускал бы глаз в ее присутствии. Не ночевал бы в будущей детской, и его жизнь не закончилась бы на матрасе в подвале бистро. Они бы не ужинали вместе каждый вечер, год, другой, третий. Если бы не война, Элен не пришлось бы часами сидеть в подвале, когда немецкие бомбардировщики пролетали над Милли. Если бы не война, ей не пришлось бы открывать потихоньку глаза, чтобы смотреть на Симона, играющего под бомбами на скрипке. Она сидела бы на ящике, держа спину очень прямо, крепко зажмурившись, зажав уши ладонями и молясь своему никудышному богу. Если бы не эта война, она не разглядывала бы часами руки скрипача, его профиль и выразительное тело. Если бы не эта война, она не связала бы ему на спицах этот свитер, а он не прикипел бы к нему настолько, что носил только его и все время поглаживал кончиками пальцев. Если бы не война, она не починила бы для Симона брюки Люсьена, которые тот перестал носить.

Если бы не война, Люсьен не услышал бы в пять утра стука в дверь, а чужаки не ворвались бы в подвал и не схватили его. Он не увидел бы отчаяния в глазах Симона, когда полицейские открыли крышку люка, не услышал бы, как его исхудавшее тело грохнулось на пол. Люсьену не пришлось бы смотреть, как скрипача бьют ногами, обутыми в тяжелые ботинки, а потом убивают, как бродячую собаку. Он, кстати, ни разу в жизни не видел убийства ни одного пса. Если бы не война, не наступило бы это страшное утро, в которое Элен осталась одна. А Люсьен не спустился бы в подвал, чтобы поговорить с Симоном.

Он не увидел бы, как тот молится при свете свечи с закрытыми глазами, беззвучно шепча слова, и не спросил бы себя,