Из переписки Владимира Набокова и Эдмонда Уилсона - Владимир Набоков

Обо всех и обо всем в письме не расскажешь — вместо этого приведу тебе отрывок из письма Полли Бойден, которое я только что получил из Труро; отрывок этот, убежден, потешит твое неутолимое нарциссическое тщеславие. «Я случайно прочла, — пишет она, — „Гоголя“ Набокова, и книга мне так понравилась, что я купила „Себастьяна Найта“. Думаю, я ни разу в жизни не встречала человека, который был бы в большей мере художником, чем Набоков, и у меня, когда я читала эти замечательные книги, замирало сердце от сознания того, что ведь я и в самом деле встречалась с ним — это все равно что „увидеть воочию Шелли“. И это несмотря на то, что последний абзац „Подлинной жизни“ получился каким-то слишком уж недвусмысленным. У меня возникло такое впечатление, будто Набоков вдруг, всего за несколько строк до конца романа, признал себя побежденным!»

Из всех римских новостей тебе, должно быть, больше всего понравится сообщение о том, что Марио Прац,{121} интеллектуал, довольно эксцентричный автор «La Carne, la Morte & il Diavolo nella Letteratura Romantica»,[90] который учит русский язык и только что одолел Шинель, с большим энтузиазмом отзывался о твоей гоголевской книжке, которую он где-то раздобыл и экземпляр которой попался в книжном магазине и мне. В остальном же Европа, как ты, наверно, догадываешься, находится в состоянии довольно плачевном. Руины итальянских городов производят впечатление настолько тяжелое, что хочется убежать от них подальше; ничто еще не оказывало на меня воздействие столь удручающее. Итальянцы постоянно просят увезти их в Америку (куда перебрались многие их друзья и родственники) или же добиться того, чтобы Италия стала одним из американских штатов. Рим почти совсем не пострадал и прелестен, хотя двоюродная сестра Нины, которую я обещал разыскать, живет в районе, куда угодила бомба; дом напротив нее разрушен до основания, стекла в квартире бедной пожилой женщины выбиты и застеклены либо чем-то непрозрачным, либо не застеклены вообще. На могиле итальянского фашизма собрались, кажется, представители всех национальностей — попробую написать про это в «Нью-Йоркер», быть может, что-то вроде рассказа.

Надеюсь, дела у тебя спорятся. Передай от меня привет Вере и Дмитрию. Подумать только: Чичиков был выдуман Гоголем на этой славной маленькой улочке под чистым итальянским небом, так далеко от мира «Мертвых душ». Как твои бабочки и как твой роман?

Всегда твой

ЭУ.

8 Крейджи-сёркл

Кембридж, Масс.

17 июня 1945

Дорогой Кролик,

я уже начал было за тебя беспокоиться, когда получил два твоих милых письма. От миссис Уайт я узнал, что ты в Италии. Адриатические волны… О Брента!..{122} И замечательный ответ Ходасевича: Брента — рыжая речонка, и т. д. У Блока и Бунина тоже есть чудесные стихи об Италии.

Италия Италией — но когда ты возвращаешься? Кстати, Николай сейчас тоже в Европе: послан в Германию в чине полковника. Чудеса.

Две или три недели назад я пристроил в «Нью-Йоркер» один свой рассказ{123} — и отлично на нем заработал. К сожалению, некий господин по имени Росс{124} принялся его «редактировать», и я написал миссис Уайт, что не могу принять его нелепую и несносную правку (всевозможные вставки, дабы «увязать мысли» и прояснить их «среднему читателю»). Такого у меня еще не было, и я уже собирался расторгнуть договор, когда в журнале вдруг пошли на попятный, и, если не считать одной пустяшной «связки», о которой миссис Уайт попросила меня в качестве личного одолжения, — рассказ остался более или менее нетронутым. Я вовсе не против того, чтобы правили мою грамматику, но дал вполне недвусмысленно понять «Нью-Йоркеру», что dorénavant[91] не потерплю, чтобы мои рассказы «исправляли» и «редактировали». Я ужасно был зол. Миссис Уайт написала мне несколько писем, дважды звонила по телефону и в конце концов приехала сюда ко мне (по пути в Мейн). Сейчас все улажено. <…> Я бросил курить и глубоко несчастен. В июле, может статься, поедем в Нью-Гэмпшир. Переписка, которую мы по этому поводу вели, оказалась весьма поучительной. Так, словосочетание «современные удобства» означает, что в доме имеется ватерклозет, но нет ванны. «Христианская клиентура» звучит еще более забавно — и примерно так же заманчиво.

Пиши же, друже (это — звательный падеж от друг).

Вера шлет привет, а Дмитрий — ветрянку.

Твой

В.

8 Крейджи-сёркл

Кембридж

27 сентября 1945

Дорогой Кролик,

очень рады были узнать, что ты de retour.[92] Без тебя было ужасно скучно. Спасибо за приглашение. С удовольствием бы приехали, но сделать это удастся разве что на выходные, в Колумбов день, да и то не наверняка. Было бы замечательно, если б приехал в Бостон ты.

Мне стало известно о твоих домашних делах{125} от всезнающего общего друга после нашей последней встречи в Нью-Йорке (когда мы с тобой говорили о матримониальных проблемах Никки; теперь он — полковник Набоков, пребывает в Германии с культурной миссией). Я надеялся, что все как-нибудь утрясется, но из твоего письма делаю вывод, что надеяться не на что. Не знаю, что и сказать, разве что «крайне» расстроен всей этой историей; к тому же с тобой напрямую я об этом не говорил и вынужден был поэтому цедить слова и сопоставлять различные слухи.

Большую часть лета мы провели в Уэллсли. Я бросил курить и чудовищно растолстел. Кинематографическая фирма в Париже приобрела права на мой роман («Камера обскура», она же — «Смех во тьме»). Из двух моих европейских братьев младший,{126} как выяснилось, работает переводчиком в американских войсках в Германии; меня он разыскал, обнаружив в «Нью-Йоркере» мой рассказ. Другой же мой брат{127} брошен был немцами в один из самых страшных концентрационных лагерей (под Гамбургом) и там погиб. Это сообщение потрясло меня до глубины души, ибо я не мог себе представить, чтобы такого, как Сергей, арестовали (за «англосаксонские» симпатии); то был совершенно безвредный, ленивый, восторженный человек, который безо всякого дела курсировал между Латинским кварталом и замком в Австрии, где жил со своим другом.

Делаю я то же самое, что и в прошлом году: препарирую бабочек в Музее и обучаю русскому языку девиц в Уэллсли. Я многое забыл, Чинара. Желание писать порой нестерпимо, но коль скоро я не могу писать по-русски, то не пишу вообще. Чинара — это русский язык, а не женщина.