Праздник по-красногородски, или Легкая жизнь - Олег Афанасьев

Поехали дальше. Зона переполнена. Живем в глинобитном бараке, стены которого от старости, сырости и морозов кусками отваливаются. Есть отопление, у входа стоит небольшой котел. Угля для него выдают мало, шпана разрубит скат, засунет в топку — дыму, не продохнешь, а тепла нет. Матрасы сырые, одеяла сырые, залезешь на нары, как в нору, и спишь одетый, в шапке. Ночью судорога скрутит ноги — больно! У некоторых и руки крутит. Не рад такому отдыху. С середины ночи только о том и думаешь, чтобы скорее подъем. А утром пока в рабочую зону выведут, стоишь час на разводе, а если туман или снег, то гораздо больше, и замерзнешь окончательно…

Ладно, зиму пережили. Пришла весна. От жиров отвык, солнышко пригреет — голова кружится. А в зоне драки, одному голову топором прорубили, тот в побег ушел, педерастам работы прибавилось. Весна! И знаешь, вроде бы легче стало, по крайней мере не дрожишь от холода, а тоска усилилась. Ну что с этого тепла? Ляжешь на землю, смотришь в небо — там тишина, неподвижность. И вдруг необыкновенно ясно становится, что человек рожден быть свободным. Господи, думаешь, небо огромно, но и земля не мала, и все на ней свободно: деревья качаются, насекомые ползают, звери пасутся — все-все свободно! И человек должен быть свободным… Эх, Вадим, многие затосковали.

Я тебе скажу, самое мучительное здесь все-таки не голод, а общежитие. То есть барак, в котором живет триста человек. Одиночка — страшная вещь. Я попал раз — думал, с ума сойду. Но и общежитие, ежедневное зрелище трехсот душ, вынужденных к сожительству, тоже кого хочешь доведет до помрачения. Сюда кого только не собрали. Есть мразь, их бы стрелять надо, на воле таких и не бывает. Есть любители легкой жизни, ребята во всех отношениях приятные, он тебе и анекдот расскажет, и споет, и станцует, однако ни к какому делу не способные и совершенно неисправимые. Есть здоровенные мужики, тяжелые, темные души, главное преступление которых — убийство — то ли осталось нераскрытым, то ли еще впереди… Многие сидят ни за что. Тот жинку отмурцевал. Тот мешок зерна или колхозного поросенка увел. Самые несчастные люди шофера. Они совсем не готовы к сроку. Ехал, вез, имел мирные планы, однако дорога полна неожиданностей — бац! — что-то поломалось, кого-то сбил. Большинство, конечно, сделали аварии по пьянке. И опять получилось слишком жестоко: пить сначала отказывался, выпил только затем, чтобы не приставали, и пошла рюмка за рюмкой, и потерял рассудок. Такой несчастный что-то мастерит, какие-то вещи заводит, чтобы и мысли занять, и независимым быть среди голодных и холодных. Где там! В лагере ничего своего нельзя, рано или поздно не казенное у тебя отнимут да вдобавок над головой раздастся дурацкий смех товарищей.

Ах, эта зона! Весной нас перевезли в другое место. Собрали два лагеря. В том, в другом лагере, беспредел еще больший был. Они совсем работы не имели. Чтобы чем-то занять, их в поле камни собирать заставляли, гусениц (личинки в паутине) в лесопосадках. На новом месте порядки сразу ввели военные. Заказчик — конвой, работа — строить богатый клуб со зрительным залом на пятьсот мест. И чтобы, заставить работать, начали карать. За невыполнение нормы — пониженное питание, за нарушение режима — карцер. Карцером наказывали на всю катушку — на пятнадцать суток. Он у нас здесь под землей. По стенам вода течет, человек оттуда выходит бледный, буквально ветерок качает. Но, должен сказать, не только карали, но и поощряли. Ежемесячно приезжал суд, человек тридцать освобождали досрочно. И по мелочам поощряли: свидания с родичами, посылки дополнительные, или в ларьке отовариться на сто рублей вместо положенных семидесяти — денег на счету стало порядочно, у меня по тысяче двести выходило в месяц, если б мне на воле так зарабатывать, может быть, и не сидел… Здорово, можно сказать, наладился порядок. И все-таки зона есть зона. Побеги один за другим, то педерастов человек десять разоблачили, ну и карты, чифирь, водка, а это значит доносы, шмоны. В напряжении здесь постоянно. Все под запретом, всего в обрез. Например, чтобы достать воды и постирать необходимое, приходится хитрить необыкновенно. И копится в человеке злоба. Порой достаточно невинной шутки, чтобы разразился он проклятьями. Но, между прочим, всякие шутки и Шуточки, какой-то героизм в этом смысле (шутить в лагере всегда опасно) — это другая сторона напряжения. Стоит посмотреть на нас перед отбоем. Тут ярость, почти поножовщина. Там идиотский хохот, от которого звон в голове стоит. И между теми и этими лежит пластом человек — кризис! Суд отказал ему в освобождении, только дня через два он поднимется, а до тех пор никто его не тронет.

Есть у меня взыскание. Достали ребята вина. Ну а настроение хуже некуда: пять лет только распечатаны, тоска беспредельная, и вдруг вино — лекарство от всех бед. Хватанул пол-литровую банку. Глупо не то что выпил, а то что попался. Продали. Здесь насчет этого запросто. Дверь у опера не закрывается, стукач идет за стукачом. Потом с меня взыскание сняли, благодарности две заслужил. Однако на учете как алкоголик состою, и «по двум третям» теперь сложно пройти. А вырваться отсюда раньше срока — мечта…

Сейчас опять зима. Работа остановилась. Нет краски, нет олифы, нет извести… Я отделочником стал, маляр, штукатур. В три дня штукатурить научился! Беда заставила. Даже буду преподавать шпане это дело. Начальник планово-производственной части снабдил литературой, я заготовил конспекты. Говорит, когда подашь на досрочное освобождение, суд это учтет. А раз так, где наша не пропадала!

Такие дела. Закончим клуб, и дадут новый объект. Начинать придется с нуля, в степи, только вышки по углам. А придешь в барак — ни в ногах, ни под головой. В это воскресенье нас выгнали с постелями из зоны и до двух дня шмонали. Простыл весь. А заболеть в лагере — труба дело. Я еще в тюрьме лежал в больнице. С сорокаградусной температурой не мог в нее попасть, а когда попал, не знал, как вырваться. Палата — та же камера, в которой собраны и туберкулезные, и припадочные, и с язвами всякими. Медсестра в камеру не заходит. Сунет в кормушку блюдечко с таблетками, кричит: «Дежурный! Раздай». А кому чего — неизвестно. Они знают!» И тут на шап-шарап эти таблетки: «Моя желтенькая с полосочкой… Моя зелененькая… Моя беленькая…» Наглотались и лежат довольные, лечатся. Вдруг одного припадок начал колотить. Ему бы укол, а медсестра в камеру не идет. «Ишь вы какие? Чтоб изнасиловали?» Суют припадочного ж… в кормушку. Он бьется, она туда не лезет. По тыкве тогда припадочного — грох! Сделала укол. То ли от укола, то ли порядочно грохнули, утих. Здесь в зоне у нас врачом Жанна Бендеровка. Очень некрасивая. Зэки когда-то ее изнасиловали, а потом посадили на раскаленную плиту. С тех пор она пишет одно за другим заявления на увольнение, но ее не отпускают. Для больных у нее один ответ: «Мастырщик, придурок…» Очень упорным предлагает: «Хочешь, покажу?» И показывала. Да и права она почти всегда. Мастырщиков, придурков в лагере сколько хочешь, отличить больного от здорового трудно. И все-таки Жанна злая. Шпана, конечно, изнасиловать может любую, но была бы Жанна хорошая, голой задницей на печку не посадили б.

Главное здесь не опуститься. Чуть расслабился, дал себе поблажку, и все пойдет под откос. Много вижу несчастных, над которыми всякая мразь измывается.

Ты спрашиваешь, какой я стал. Да, наверное, все такой же. А вообще-то не знаю. Тоска временами просто ужасная. И ведь совсем не так, как на воле. Никаких миллионов, дворцов и принцесс. Недавно везли нас через большую деревню. Музыка на площади, люди из магазина выходят… Как бы это объяснить? Хочется быть просто человеком. Чтобы жить, ни о чем не думая.

А мы здесь думаем, думаем… А здесь изо дня в день одно и то же — поверки, разводы: «Внимание, бригада! Перешли в распоряжение конвоя. Руки назад! В случае побега будет применено оружие. Ша-а-гомм марш!»

Вадим, напиши длинное-предлинное письмо. Не ленись, сядь и напиши. Мы теперь с тобой примерно равны. Солдатчина — почти то же самое, что и лагерь: полное бесправие.

До свиданья, Вадим! Уже около часу ночи, а подъем в полшестого: «Бригадирам построить бригады! Выводить на развод! Первая пятерка… Вторая… Третья…» — и все по дощечке.

P. S. Это письмо я отправляю волей, через хорошего человека. Не вздумай отвечать мне так же напрямую Лучше пиши на мою мать. Она скоро приедет ко мне на свидание, передаст.

Мы еще встретимся. Мне осталось уже не пять лет, а два года и семь месяцев — это если пойду по календарю. А если повезет и выйду «по двум третям», то и совсем уже скоро. Но даже не хочу об этом думать. Это такая мечта, за которой ничего нет — одно блаженство.

Еще раз до свидания! Твой друг Володя Волчков».

* * *

«Да, Вова, судьба — злодейка!»

Ты хочешь длинное-предлинное письмо. Спасибо тебе за твое. Очень оно правдивое, я его сохраню.

А вам я года полтора назад уже написал длинное-предлинное письмо. Я писал его долго, некоторые места переписывал раз по десять. Я тогда горел желанием помочь вам, раскрыть ваше легкомыслие. Но когда я решил, что письмо готово, надо лишь размножить и послать каждому отдельно, то вдруг понял: толку не будет, письмо может подействовать на вас лишь в том случае, если его напечатают в газете.