Разрыв. Записки атомного физика - Сергей Поликанов

Как быть дальше? Этот вопрос встает перед нами, и в который раз, собравшись в кабинете Флерова, мы спорим. Перед нами открываются два пути. Один — позабыть на время про сто четвертый элемент и в полную силу заняться охотой за «таинственным незнакомцем», совершенно неожиданно для нас заявившем о себе. Впрочем, произошло ли это на прошлой неделе? Похоже, он присутствует уже несколько месяцев, и мы пытались «убить» его, принимая за электрические помехи. Второй путь — переделать аппаратуру так, чтобы она не была чувствительна к «незнакомцу», забыть про него, избавиться от него и продолжить поиск сто четвертого элемента. Что же, этот вариант возможен тоже, но мне он не нравится. С утра до вечера мы говорим об одном и том же в кабинете Флерова, в коридоре, и в словах Флерова я начинаю замечать холодок. Да, он вяло соглашается со мной, что продолжать изучение неизвестного атомного ядра нужно, но главное — надо его задавить и продолжить поиск сто четвертого элемента. Для него он остается главной целью исследований, а обнаруженный эффект — лишь досади помеха в работе над сто четвертым элементом. Большая группа, недавно работавшая со «Слоном» распадается, и вот снова мы только втроем строим планы, как продолжить работу по изучению «незнакомца». Парадоксально, но, похоже, что легче всего выяснить «кто» он, проведя опыты в Москве на циклотроне в ЛИПАНе. Так мы и делаем.

Шаг за шагом мы, словно альпинисты, делающие последние шаги к вершине горы, приближаемся к моменту, когда сможем назвать имя «незнакомца». С каждым днем растет убеждение, что мы находимся на правильном пути. И, наконец, приходит час когда мы с полной уверенностью скажем, что имеем дело с америцием, хорошо изученным трансурановым элементом. Но на этот раз америций словно засветился перед нами совсем по-новому.

Тем временем Флеров собирает новую группу, которая будет продолжать поиск сто четвертого элемента. Пока мы работали в Москве, нашего «Слона» распотрошили, и теперь он уже больше не наш. Другая группа делает для него новую начинку. Конечно, между мной и Флеровым ничего плохого не произошло. Я прихожу на совещания, которые он созывает, обсуждаю планы будущих исследований, но все сильнее ощущаю, что во время наших разговоров с ним не все сказано до конца. Это недовысказанное я чувствую и понимаю, что оно связано с моим решением отойти от поиска сто четвертого элемента. Но что поделаешь. Идет 1962 год, а это означает, что прошло тринадцать лет с тех пор, как я пришел в сектор Флерова в ЛИПАНе делать дипломную работу. Вместе мы искали потом пути к маленькой атомной бомбе, а когда возникла идея заняться синтезом новых химических элементов, я остался с ним, в то время как большая часть его сотрудников ушла от него. И вместе с ним на всяких совещаниях отстаивал нашу идею. Тринацдать лет совместной работы — это не так уж мало. Но теперь у меня есть свои собственные представления, что важно в науке, и мои взгляды не обязательно должны совпадать со взглядами Флерова. Я уже не мальчик в коротких штанишках. Что же касается того, какие факты важны, Флеров не хуже меня знает, что наиболее интересно в науке то, что не лезет в рамки известных теорий. Он это понимает, но настолько избалован славой, что хочет поймать жар-птицу, не меньше. И он не отступится от своей цели — синтезировать новые элементы, потому что здесь видит для себя наиболее прямой путь к шумному успеху.

Случилось так, что как раз в это время в лаборатории находился журналист, интересовавшийся наукой. В то время тема «физики и лирики» была еще модной. Я довольно часто встречался с ним и даже как-то обсуждал вопрос, не поработать ли ему с нами лаборантом. Раз, зайдя ко мне и плотно прикрыв за собой дверь, он рассказал мне о своей недавней беседе с Флеровым:

— Вы знаете, что он сказал о вас?

— Нет, конечно.

— Он назвал вас дезертиром. Вы испугались трудностей и вместо того, чтобы продолжать поиск сто четвертого элемента, занялись изучением малозначительного факта. Трудностей испугались вы, Сергей Михайлович.

Да, похоже, настало время вспомнить слова, сказанные мне когда-то в Москве. Для Флерова люда — пешки, которые можно переставлять с места на место Я не жалею, что плечом к плечу работал с ним, но теперь я ему не дамся. Теперь я буду сам выбирать свой путь в науке. У меня есть на это право. И еще: у меня рождалось предчувствие, что перо неизвестной птицы, которое было у меня в руках, начнет скоро отсвечивать красивым золотым отливом.

4. Полузапад

Наиболее яркими и торжественными событиями в ранний период жизни Объединенного Института Ядерных Исследований стали заседания Ученого Совета. Приезжавших на них физиков из Польши, ГДР и других стран можно было отнести к наиболее авторитетным ученым — почти все они до войны работали в лабораториях Англии, Франции и Германии, некоторые пользовались мировой известностью. Конечно, все они понимали, что при принятии решений последнее слово будет за Москвой, но это, как мне казалось, не мешало им достаточно откровенно высказывать свои суждения о дубненских делах. О начале работы Ученого Совета было принято сообщать при передаче последних известий по радио и телевидению. Поэтому в первый день во время обеденного перерыва в зале устанавливали лампы и камеры, и, когда директор института открывал очередное заседание, телевизионная бригада на минуту нарушала работу Совета. Присутствуя на заседаниях Совета, я мог уловить несомненную заинтересованность иностранцев в дубненских делах, и она была неслучайной.

Сравнивая членов Ученого Совета с молодыми физиками из Польши и других стран, можно было легко заметить «щель» в поколениях ученых, образовавшуюся в результате войны. Для молодых физиков, получивших образование после войны, дорога в западные лаборатории была закрыта. Поэтому Дубна выглядела, как некоторая «отдушина», где можно было прикоснуться к «большой науке». Заботясь о Дубне, иностранные члены Ученого Совета думали о судьбе молодого поколения физиков из их стран. Как правило после окончания работы Ученого Совета они ходили по лабораториям и знакомились с работой своих учеников.

Постепенно иностранцы начали работать и в нашей лаборатории. Первыми появились чехословацкие химики. Один из них возглавил большую группу, в которую входили также советские химики, а потом вошли и китайские. Уже позднее, когда отношения с Китаем стали портиться, я понял, что наша лаборатория была неплохой школой для китайских ученых, интересовавшихся химией плутония и урана, используемых как ядерное горючее.

Вместе со мной стал работать немецкий физик Виктор Бредель. Мы не стали близкими друзьями, но отношения между нами сложились откровенные и достаточно теплые. Меня никогда не оставляло ощущение того, что Виктора «точит червь». Его отец, Вилли Бредель, был известным немецким коммунистом, участником гамбургского восстания моряков. Во время гражданской войны в Испании он был комиссаром интернациональной бригады. Виктор помнил, как в тридцатые годы в Гамбурге к ним домой приходил тогдашний руководитель немецких коммунистов Тельман. Оказавшись в Советском Союзе, Виктор Бредель на себе испытал, какова была «цена» немецкому коммунисту в Москве. Демобилизовавшись после войны из Советской армии, где он принимал участие в подготовке радиопередач для немецких солдат, Виктор решил стать физиком и поступить для этого в Московский университет. Но не тут-то было. По анкетным соображениям его туда не взяли, и пришлось довольствоваться Педагогическим институтом, где уровень преподавания физики был намного ниже. Виктор не мог забыть этого унижения, и вряд ли оно было единственным.