451° по Фаренгейту. Повести. Рассказы - Рэй Брэдбери
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Чарльз Хеллоуэй замолчал. Мальчишки смотрели на него так пристально, что ему стало неловко.
– Мистер Хеллоуэй! – тихонько крикнул Джим. – Это же грандиозно! Ну а дальше, дальше-то что?
– Да, папа, – выговорил пораженный Вилли, – я и не знал, что ты можешь так говорить!
– Э-э, послушал бы ты меня как-нибудь вечерком, попозже, – усмехнулся отец, – сплошные разговоры. Да в любой из прожитых дней я мог бы рассказать тебе куда больше! Черт! А где же я был? Похоже, все готовился… готовился любить.
Вилли как-то вдруг пригорюнился, да и Джима насторожило последнее слово. Чарльз Хеллоуэй заметил это и замолчал. «Как объяснить им, – думал он, – чтобы поняли? Сказать, что любовь – причина всего, цемент жизни? Или попытаться объяснить, что он чувствует, оказавшись в этом диком мире, волчком несущемся вкруг огромного косматого солнца, падающего вместе с ним через черное пространство в пространства еще более обширные, то ли навстречу, то ли прочь от Нечто. Может быть, сказать так: волей-неволей мы участвуем в гонке и летим со скоростью миллион миль в час. А вокруг – ночь. Но у нас есть против нее средство. Начнем с малого. Почему любишь мальчишку, запустившего в небеса мартовского змея? Потому что помнишь подергивание живой бечевки в собственных ладонях. Почему любишь девочку, склонившуюся над родником? Потому что даже в вагоне экспресса не забываешь вкус холодной воды в забытый июльский полдень. Почему плачешь над незнакомцем, умершим на дороге? Потому что он похож на друзей, которых не видел сорок лет. Почему смеешься, когда один клоун лупит другого пирогом? Потому что вспоминаешь вкус крема в детстве, вкус жизни. Почему любишь женщину, жену свою? Ее нос дышит воздухом мира, который я знаю, и я люблю ее нос. Ее уши слышат музыку, которую я напеваю полночи напролет, конечно, я люблю ее уши. Ее глаза радуются приходу весны в родном краю, как же не любить мне эти глаза? Ее плоть знает жару, холод, горе, и я знаю огонь, снег и боль. Мы с ней – один опыт жизни, мы срослись миллионами ощущений. Отруби одно, убавишь чувство жизни, два – уполовинишь саму жизнь. Мы любим то, что знаем, мы любим нас самих. Любовь – вот общее начало, вот причина, объединяющая рот, глаза, уши, сердца, души и плоть… Разве скажешь им все это?»
– Смотрите, – все-таки попробовал он, – вот два человека едут в одном вагоне: солдат и фермер. Один все время толкует о войне, другой – о хлебе, и каждый вгоняет соседа в сон. Но если один вдруг вспомнит о марафонском беге, а другой в своей жизни пробежал хотя бы милю, они прекрасно проболтают всю ночь и расстанутся друзьями. У всех мужчин есть одна общая тема – это женщины, об этом они могут толковать от восхода до заката, и дальше… О черт!
Чарльз Хеллоуэй замолчал и, кажется, покраснел. Цель вырисовывалась впереди, но вот как до нее добраться? Он в сомнении пожевал губами.
«Не останавливайся, папа, – думал Вилли. – Пока ты говоришь, здесь замечательно. Ты нас спасаешь, только продолжай…»
Мужчина почувствовал взгляд мальчика и понял его. Повернувшись, он встретил такой же взгляд Джима, встал и медленно начал обходить стол. Он касался то одной картинки, то другой, трогал Звезду Соломона, полумесяц, древний символ солнца…
– Я не помню, говорил я, что значит быть хорошим? Бог мой, я не знаю. Если при тебе на улице стреляют в чужака, ты едва ли кинешься на помощь. Но если за час до этого успел поговорить с ним минут десять, если узнал хоть чуть-чуть о нем и о его семье, то, скорее всего, ты попытаешься помешать убийце. Потому что знаешь наверняка – это хорошо. А узнать надо стараться. Если не хочешь знать, отказываешься знать – это плохо. Без знания нет действия, без знания от твоих действий толку не будет. Думаете, я свихнулся? Вы ведь уверены, что всего и дел-то – пойти и перестрелять их всех к чертовой бабушке. Ты ведь уже пробовал стрелять, Вилли. Так не пойдет. Мы должны постараться узнать о них как можно больше, а главное – разузнать об их хозяине. Мы не сможем быть хорошими и действовать правильно, пока не будем знать, что в этой истории правильно. Поэтому мы тут теряем время. Сегодня воскресенье. Представление закончится не поздно, и народ разойдется по домам. А после этого… после этого нам надо ждать осенних людей. У нас в распоряжении часа два, не больше.
Джим стоял у окна, словно видел через весь город, и черные шатры, и каллиопу, играющую сама по себе, только оттого, что мир, вращаясь, трется об ночь.
– Разве Карнавал – это плохо? – спросил он.
– Ты еще спрашиваешь! – рассердился Вилли.
– Стоп, стоп! – остановил его отец. – Вопрос хорош. Часть этого представления просто замечательная. Но есть старая хорошая пословица: за все рано или поздно приходится платить. А здесь ты отдаешь им кое-что задаром, а взамен – пустые обещания.
– Откуда они взялись? – угрюмо спросил Джим. – Кто они?
Вилли с отцом тоже подошли к окну. Чарльз Хеллоуэй заговорил, словно обращаясь к темным шатрам на дальнем лугу.
– Некогда, ну скажем, до Колумба, по Европе, позвякивая колокольчиками на лодыжках, с лютней за спиной бродил человек. А может, это было еще на миллион лет раньше, просто тогда он был в обезьяньей шкуре и выглядел как самая настоящая обезьяна. Желанней всего на свете были для него несчастья и боль окружающих. Он собирал их и целый день пережевывал, как мятную жвачку. Это давало ему силы, доставляло удовольствие. Наверное, после него его сын усовершенствовал капканы отца, ловушки для человеков, костоломки, средства для головной боли, способы мучения плоти и ограбления души. На дальних болотах из всяческих отбросов он вывел мошку, от которой не спрячешься, москитов, которые достают тебя летними ночами. Вот так, по человечку оттуда, отсюда, и собралась стая людей-псов, для которых нет ничего слаще твоей тревоги, которые с радостью помогут твоему горю. Они караулят твои ночные страхи, вожделенно подслушивают
