Сын человеческий - Аугусто Бастос
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она вставала, разогревала ему йопара[37], подернутую свиным салом, или жарила на раскаленных углях куски мяса и маисовые зерна. Касиано ел неохотно. Его тошнило от вонючего дыма, которым он успевал досыта надышаться во время дежурства у печи. От усталости сводило все тело, он дрожал с головы до йог. Может быть, это уже начались приступы малярии,
Нати гладила его слипшиеся волосы. При свете горящих углей Касиано и Нати чаще всего разговаривали без слов, только взглядами. Но и в полной темноте муж с женой прекрасно понимали друг друга: они были вместе, и этим все было сказано. С первого дня творения между мужчиной и женщиной все сказано. Касиано и Нати прижимались друг к другу, забывая о жизненных тяготах. Бесхитростное, ясное как день понимание, существующее между растениями, между животными. Их жизни могли оборваться, но не разделиться. По крайней мере, так им внушала любовь.
Они еще тесней прижимались друг к другу на тростниковой циновке, чувствуя единое биение сердца. Потом приходил сон, накрепко соединяя их тела, и они погружались в него, как камень, падающий на дно.
Так прошел первый год, показавшийся им столетием. Но они, по крайней мере, были вместе.
7В начале зимы в Такуру-Пуку явился с ревизией один из хозяев компании. Слух об этом распространился, как только менсу увидели белую роскошную яхту, которая сначала скользила по воде, как цапля с раскрытыми крыльями, а потом причалила к берегу.
На плантации начался переполох: управляющий, полицейский начальник, надсмотрщики и охранники свирепствовали как никогда.
Сборщики мате поняли, что приехал большой хозяин.
Его самого они не видели, но имя гринго звучало повсюду — от административного корпуса до самых дальних участков. И еще у пеонов не сходило с языка имя святого — покровителя мате. Следы его ног остались в пещере на холме Парагуари, с тех пор как он проходил по Парагваю, бросая в землю чудо-семена мате, этого растения-людоеда, питающегося человеческим потом и кровью.
— Святой Фома!
— Отец Сумё!.. — перешептывались согнутые под тяжестью тюков сборщики мате, и в их голосах звучали остатки былого сарказма, почти уничтоженного чуть не священным страхом, который им внушал этот приехавший большой хозяин (он и легендарный покровитель мате носили одинаковое имя).
Яхта мистера Томаса[38] ушла вниз по течению, скользя по воде, как птица по воздуху.
8Едва скрылась эта белая птица, как Агилео Коронель приказал всем владельцам лавок, торгующим каньей, перейти под начало компании. Отныне только компания будет торговать каньей и больше никто.
Некоторые лавочники, в том числе и Силвейра, упорствовали. Бразилец полагал, что сможет сохранить независимость, поскольку он иностранец. Он считал, что это очередная выдумка Коронеля и что все обойдется.
— Нет, это дело рук гринго, — сказала нья Эр-мелинда. — Коронель не распоряжается без приказания большого хозяина.
— Eu fico [39] здесь, — решительно заявил Силвейра» мешая португальский с испанским.
— Они тебе житья не дадут, Афонсо, — предупреждала его жена. От дурных предчувствий голос ее становился ниже и проникновеннее. — Они собираются все прибрать к рукам!
— Eu fico здесь… пускай со мной что угодно делают— хоть pr’a baixo![40]
Однажды вечером, когда он запирал лавку, его убили. Да, он остался здесь, но голову ему снесли! Впрочем, все, кто, подобно бразильцу, не хотел подчиниться приказу Коронеля, так или иначе были убраны с дороги.
Нати рассказала по секрету Касиано, что сама видела, как Чапарро, спрятавшись за дерево, стрелял в Силвейру. Он безнаказанно убил бразильца, как и того уру у печи для сушки мате. А ведь его пули ни с какими другими не спутаешь. Люди злословили, что полицейский Курусу дьявольски точно попадает в цель потому, что его искусственный голубой глаз неподвижен.
— И целиться не надо, — сказал какой-то менсу, и его реплика стала поговоркой. — Один стеклянный глаз стоит двух совиных.
Много семей выгнали из поселка. Волна насилия, поднятая белой яхтой, не пощадила никого.
Два-три ночных выстрела, как бы случайные пожары в домах строптивых лавочников — и территория была очищена. Мелким хозяевам пришлось распродать имущество за бесценок и покинуть насиженные места. Так река уносит кусты, вырванные ураганом.
И Агилео Коронель почти даром получил для своих лавок перегонные кубы, горы червивого копченого мяса и груды всякого другого продовольствия. Он стоял с видом победителя у окна конторы и смотрел, как побежденные покидают поселок. В полумраке поблескивал его золотой зуб.
Вместе с последними семьями, уезжавшими в Фос-де-Игуасу, переправлялась через реку и вдова бразильца.
9Касиано и Нати завидовали тем, кто покидал эти края. Сами они уйти не могли. Кроме своего пота, им нечего было продать, даже за бесценок. Задолженность по авансу высасывала до последней капли все, что изо дня в день зарабатывал Касиано. Не было никакой возможности погасить этот долг или хотя бы сократить его. В таком же положении находились и остальные менсу. Сколько ни трудись — заработать больше, чем на еду, никак не удается. Да еще на глоток каньи — каплю горького забвенья. Одежда стоила в десять раз дороже, чем в других районах. Долг не уменьшался. Для того он и существовал, чтобы закабалить менсу. Долг — его уязвимое место. От него не избавиться. Только в могиле можно было от него спастись.
Теперь они это знали. Но было уже поздно.
Пришлось Касиано и Нати выстроить себе маленькую хижину из пальмовых веток и листьев. Нати перешла работать в магазин компании.
Однажды вечером она сказала мужу:
— У меня будет ребенок.
Касиано не знал, радоваться ему или совсем отчаяться. Но он постарался напустить на себя веселый вид.
— Вот и хорошо… — ответил он.
Ему как-то в голову не приходило, что может родиться ребенок. Неподходящие времена для такого события, что и говорить. А все же хорошо, наверное, иметь сына. Эту мысль подсказало ему сердце и подкативший к горлу комок. Да, да, хорошо иметь сына, пусть даже здесь, в Такуру-Пуку, где тропы отмечены только могильными крестами. Касиано видит над костром темные глаза Нати. Ее взгляд обращен к зарождающейся в ней тайне, к единственно вечному началу, к великому чуду, которое продолжают творить на земле мужчина и женщина, даже если эта земля и уставлена могильными крестами.
И тогда он произносит:
— Теперь нужно бороться ради него.
— Да, — говорит Нати.
— Если будет мальчик, назовем его Кристобалем. В честь деда.
Сквозь скрипучие пальмовые стены проходит призрак седобородого старца. В тот страшный год, когда на небе появилась комета, дед вместе с другими крестьянами основал Сапукай. Теперь он стоит в темноте и улыбается своим детям. Они берутся за руки. Нати чувствует, какие влажные руки у мужа. С ресниц вот-вот упадут прозрачные капли; их словно исторгает душа, которая рвется наружу, теснимая крошечной надеждой, привязанной к сердцу жгутами плоти, маленьким комочком, который тяжелее самого большого тюка мате.
Да, такова жизнь; в какое далекое прошлое ни заглядывай, как страстно ни всматривайся в темное грядущее, сколь ясно ни ощущай жалкое настоящее — извечно это упрямое пламя надежды в глубине души, необоримое желание прыгнуть выше головы, выстоять до конца, перейти еще одну границу, преодолеть еще один рубеж, продолжать существовать, пробиваясь сквозь отчаяние и смирение.
Теперь Касиано и Нати это знают без слов. Нить не обрывается: был старик, есть они, будет ребенок. Теперь они знают также, почему их далекая деревня называется Сапукай, что на гуарани означает «крик». Страшная, искореженная бомбами, какой они видели ее в последний раз, встает деревня перед их глазами.
Касиано и Нати окончательно просыпаются. Ночной ветер скребется о пальмовые стены. Река бьется о крутые берега.
— Мы можем поспеть вовремя, чтобы ты разрешилась уже там.
Ради этого Касиано остервенело работал. «Пусть все мое тело обернется рукой, кулаком, — думал он. — Буду жить, стиснув зубы. Хочу, чтобы «приход» на моем счету перекрыл «расход». По крайней мере, можно будет расквитаться с задолженностью в триста песо, вернуть аванс. По крайней мере, им нечем будет крыть, и мы сможем уйти. Пусть мы вернемся, в чем стоим, но с ребенком, с нашим будущим ребенком».
— Вот было бы хорошо, che кагаi! — шепчет Нати, как в тот раз, когда в городском ресторане она сидела, склонив голову над пустой тарелкой. Правда, теперь она говорит уже не так уверенно, просто хочет утешить Касиано.
— Там, наверное, уже забыли про мятеж.
— Наверное. Почти два года прошло, Касиано.
— Я смогу снова работать в гончарне. А нет — так на нашем участке. Вырастим на нем много хлопка и маиса. Можно еще попробовать рис посеять на болоте.