Столешники дяди Гиляя - Виктор Михайлович Лобанов

Часто Гиляровский давал Дорошевичу факты, подробности и детали какого-либо события, происшествия, а Дорошевич потом подавал их в фельетонном плане, обобщал, суммировал, делал выводы.

— Гиляй, — сказал как-то Дорошевич, — нужно срочно поехать в Полтаву поговорить со свидетелями по делу Скитских. Мне многое неясно в этом деле, а к воскресенью нужен фельетон. Оправдание Скитских надо довести до конца!

Подробности дел Скитских и Тальма да и некоторых других, которые под влиянием фельетонов Дорошевича были пересмотрены, а обвиняемые оправданы, сейчас, может быть, и не представляют большого интереса, но в свое время вмешательство Дорошевича в эти судебные дела будоражило общественность, поднимало авторитет «Русского слова» и необычайно увеличивало его тираж.

Случалось, что за селянкой у Тестова или за стаканом чая в Столешниках друзья распределяли тактические газетные ходы, определяли, что и как надо сделать.

Марья Ивановна, частая слушательница таких бесед, с улыбкой замечала:

— Заговорщики!

— Мы, Марья Ивановна, не заговорщики, — галантно отвечал Влас Михайлович. — Мы просто хотим на примере повседневных фактов показывать, что у нас не так и как против этого бороться. Гиляй — изумительная начинка фактов. Он меня порой ошеломляет неукротимостью своей энергии и находчивостью. Черт его знает, как он ухитряется иногда раскопать такое, что даже представить трудно!

— Жизнь — это прежде всего факты. Только по ним и можно делать те или иные выводы, Влас, — отвечал Гиляровский.

— Вот и умоляю тебя, Гиляй, насыщать газету такими фактами. Факты лучше многих самых умных рассуждений учат тому, что надо, что полезно и за что в первую голову надо браться обеими руками, — добавил Дорошевич. — Вот почему я так щедро пользуюсь иногда твоими фактами, Гиляй. Вот почему я всегда, когда завижу тебя, спрашиваю: «Какие новости?»

— Видимо, у меня, — отвечал Гиляровский, — врожденная потребность снабжать всех новостями. Антон Павлович, бывало, чуть завидя меня, тоже спрашивал: «Какие новости, Гиляй?» — и иногда что-то торопливо записывал в книжку.

— Антон Павлович, — вставила Марья Ивановна, — постоянно интересовался, что происходит в жизни.

— Ведь мы, пишущие, сидим в комнате и часто пропускаем очень много важного, что происходит вокруг. А без «вокруг» писать нельзя. Только «вокруг» и делает жизнь настоящей, насыщает ее содержанием.

— В моей памяти, — продолжала Марья Ивановна, — живо сохраняются вечера на даче в Краскове под Москвой, когда Антон Павлович, сидя на ступеньках террасы и вглядываясь в дали, словно что-то ища в них, часто повторял: «Дайте мне, Марья Ивановна, тему, только свежую, в печати еще не бывшую, а рассказ я сочиню в мгновение ока. Главное — живая, взятая из жизни тема, а обработка целиком зависит от нашего брата: у рядового она скользнет, не затронув внимания читателя, у талантливого она выйдет занимательной, даст какое-то жизненное обобщение».

— Как злоумышленник, которого ему преподнес Гиляй, — сказал Дорошевич.

— Да, как злоумышленник, — ответила Марья Ивановна. — Вроде бы житейский пустячок, а в чеховской обработке — художественное сверкание, бриллиант в драгоценной оправе! Вот вы и есть злоумышленники. Умышляете, может быть, и не зло, а с добрыми намерениями, на сердца и души читателей.

— Такова наша профессия, Маня, — сказал Гиляровский, — «умышлять» для пользы чутких и внимательных читателей. Разве каждой строчкой не умышляет любимый тобою Михаил Евграфович (Салтыков-Щедрин), не умышляют Антон Павлович, Алексей Максимович? Кстати, Влас, я его на днях увижу в Нижнем. Надо ему что-нибудь передать?

— Кланяйся, скажи, что, как всегда, люблю и желаю здоровья, — ответил Дорошевич. — Талантище, напоенный волжским раздольем и размахом!

Совместная работа в «Русском слове» еще более укрепила дружеские связи Гиляровского и Дорошевича. Влас Михайлович, который к этому времени стал уже оседлым, крепким москвичом, был частым гостем Столешников.

Здесь царила творческая обстановка. Обсуждалось, как подать ту или иную тему, чтобы повысить интерес читателей к газете, придумывались новые. Часто велись разговоры о том, на что надо обратить внимание в следующем номере, на что нажать. После этого собеседники расходились, чтобы написать то, о чем только что шел горячий разговор. Иногда Гиляровский после разговора с Дорошевичем срочно уезжал на раздобычу московской хроники для очередного газетного выпуска.

Уезжая из Москвы в свои любимые длительные путешествия, Дорошевич, беспокоясь за газету, несколько раз повторял:

— Помни, Гиляй, на тебя надеюсь. Гляди в оба. Мы — «Русское слово», выходящее в Москве. Засорять мусором это слово мы права не имеем! Если нужно, числом слов в телеграммах не стесняйся. Все почтовые расходы к гонорару приписаны будут.

Одно время Дорошевич снимал квартиру в Столешниковом переулке, в доме напротив квартиры Гиляровского. Часто можно было видеть, как большая, грузная фигура Дорошевича в широкополой шляпе пересекала переулок, всегда переполненный извозчичьими и собственными экипажами, густой, торопливой толпой. Близорукость мешала Дорошевичу двигаться быстро и уверенно.

— Это ты оттого так величественно выступаешь на улице, чтобы знали, что ты голова газеты, за которую каждый жадно хватается каждое утро, — шутил иногда дядя Гиляй.

— У меня таких здоровенных локтей, как у тебя, Гиляй, нет, — отвечал Дорошевич. — Они тебя на Ходынке от преждевременной смерти выручили, а я бы, наверное, там косточки свои сложил.

Постоянный извозчик от Ечкина бессменно дежурил у ворот корзинкинского дома в Столешниках, но Дорошевич моциона ради пешком отправлялся в редакцию на Страстном бульваре и, по обыкновению, заходил на минутку в Столешники. Минутка иногда затягивалась, особенно если дядя Гиляй ставил на стол бутылочку красного, приобретенного в заповедном голицынском подвале, до которого оба были охотники.

— Хоть я Шампань вдоль и поперек изъездил и даже несколько раз удостаивался пробовать особенно ценные коллекционные вина, но красное вино Голицына не променяю ни на что, — говаривал Дорошевич.

— Французскую лозу собственноручно из Шампани Сергей