Вода в озере никогда не бывает сладкой - Джулия Каминито

– Подруги посоветовали…

– И зачем тебе эти книжки? – Она повышает голос и оборачивается. – Все лето коту под хвост, ты ничего не делаешь. Хочешь пойти в классический лицей? Ты хоть знаешь, что для меня значил классический лицей? Да я о таком даже не мечтала, закончила три класса средней школы, всему научилась сама, смотрела на других девчонок с ранцами, а сама уже работала в доме одной старухи, лестницы мыла, через пару лет залетела, сделала аборт, снова залетела, родился Мариано, а ты: наш дом – стихийное бедствие? Я тебя в библиотеку записала для того, чтобы ты читала нормальные книги. Поступишь в лицей и будешь им там рассказывать об этой Линде, как ее там, о цветных книжонках, тебе что, восемь лет? Ты просила библиотекаря что-нибудь тебе посоветовать, как я учила?

– Да, но она дала мне какие-то сложные книги…

– Так вот ты какая, как начинаются сложности, тут же все бросаешь. Давай, делай то же, что и остальные, занимайся ерундой.

– Мам, это же просто развлечение, – говорю я, указывая на книгу, которую она все еще сжимает в руке.

– Книги не держат в туалете, это не журналы из парикмахерской. Время идет, дорогуша, уже прошло, а ты так ничего и не прочла. Хочешь учить латынь, греческий? Наш дом – стихийное бедствие?

Мать швыряет книгу на стиральную машинку, потому что она библиотечная, будь она наша, я уверена, она бы разорвала ее в клочья, сожрала страницы или вытирала бы ими капли соуса с пола. Она поворачивается ко мне, у нее взгляд человека, который так просто не оставит тебя в покое.

– Теперь будешь мне показывать все, что берешь в библиотеке. Хочешь пойти в классический лицей, как и твои подруги? Так начинай учиться. Школа – это привилегия. Ты не будешь целыми днями валяться пузом кверху, ты или учишься, или останешься пустым местом. Поняла меня? Хочешь быть пустым местом?

Я молчу, думаю о круглом лице библиотекарши, ее кривой сальной челке (она явно нечасто моет голову), пальцах с обкусанными ногтями, о разноцветных кольцах, голубое – на большом пальце, о книгах, которые она приносит из цокольного этажа, берет там и приносит, о списке, который она дала мне, когда я спросила совета, потому что матери хотелось, чтобы я читала серьезные, настоящие книги, от которых бегут мурашки, которые доводят до слез.

– Я же недавно видела дома книгу одной английской писательницы, как там ее зовут? – невозмутимо продолжает она.

– Джейн Остин, – отвечаю я, чувствуя, что ноги горят, как будто их засунули в горячую лужу или оставили плавать в кипящем бульоне, – почему-то наш разговор напоминает мне о нем.

– И что, сложная она? Да по ней даже фильм сняли! – кричит мать мне в лицо. Моя книга на стиральной машинке кажется трупом, она мертвая и отвратительная.

Антония стучит пальцами по обложке, выискивает ошибки.

– Ты ведь ее даже не читала, – защищаюсь я.

– Я здесь ни при чем, я все время работаю, ты знаешь вообще, что значит работать? Не думаю, ты только жаловаться умеешь, только этим и занимаешься. Ты просто заноза в заднице.

Подавленная, я молча возвращаюсь в комнату, и в этой тишине гудят книги, которые я, быть может, никогда не прочту. Я не понимаю, почему мать так накинулась на меня, чего она хочет для меня, что задумала, что пытается показать, связано ли это с тем, что брат больше не живет с нами, поэтому теперь очевидно, что я ничего не значу, и мать любой ценой хочет набить меня знаниями, как набивают ватой лифчик или пальто, нафаршировать меня, точно индейку.

– Ты меня слушаешь?

– Да, слушаю.

– У тебя глаза как у дохлой рыбы. – Мать смотрит на меня, ее взгляд проникает внутрь живота, до самых почек. – Если средний балл в лицее будет ниже восьми из десяти, я тебя запру дома, нам с отцом придется потратить кучу денег на учебники, поэтому ты нам обязана.

– Ага.

– Мы будем читать вместе, если ты чего-то не поймешь, будем учиться вместе, мы должны справиться, иначе никак.

Голос матери дрожит, когда она открывает дверцу и вытаскивает мокрое белье, достает его из машинки, кредит за которую она еще не выплатила до конца. Мать ненавидит стирать вместе черное и цветное, но также ненавидит тратить воду – она закрывает кран, когда я чищу зубы, злится, если принимаю душ дольше десяти минут.

«Мы», частью которого я стала, как тюрьма, никто не спросил, хочу ли я там находиться.

Я выбрала лицей для богачей – это настоящее наказание, мука, глубокий порез, удушение. Выбрала школу, где сложно учиться, где преподают мертвые языки, на которых никто не говорит. Я убеждаю себя, что сделала это ради подруг, раз они идут туда, пойду и я, на самом деле это голос моей матери, который я ношу внутри, она как шишечка, как насекомое, и этому голосу я должна доказать, что тоже чего-то стою.

И это «мы», невидимое «мы», где-то там управляет мной, одновременно рождая воздушные замки и топи.

* * *

В первый день учебы я узнаю, что даже там, где учатся богачи, крошатся стены, из-под асфальта торчат корни, а спортзал воняет застарелым по́том.

Здание трехэтажное, такой крепко сбитый параллелепипед красно-кирпичного цвета, по периметру его растут сосны, сухие, почти без кроны, есть парковка и футбольное поле; в подвале надежно спрятаны волейбольная площадка, шведская стенка, порядком потрепанный гимнастический козел, кольца, свисающие с потолка, точно колбасы и ветчина в мясной лавке. Везунчики во время физкультуры сидят на третьем этаже и смотрят в окно на то, как парни играют в футбол; неудачники кукуют на цокольном этаже рядом с актовым залом, там холоднее всего, а стены сделаны из гипсокартона, если ударить кулаком, то проделаешь дыру, там стоит запах мха и плесени, косые лучи солнца просачиваются туда как будто случайно.

В этом месте я начала первый год учебы в лицее – в подполье, как мелкий грызун, как таракан.

И в этой школе мне есть чем похвастаться, обнаруживаются новые недостатки: у меня одышка, я ненавижу передавать и гасить мяч, ношу старые махровые носки, которые мне длинны, и спортивные костюмы с вытянутыми коленками. Мне всегда холодно, я хочу спать и жажду одобрения, мне необходимо, чтобы обо мне помнили, нужно постоянно представляться и твердить: я тут, тут, вот она я.

На заборе, в кабинетах множество надписей, оскорбляющих наиболее строгих учителей, зачеркнутых признаний, украденных номеров