Тяжелый свет Куртейна. Зеленый. Том 2 - Фрай Макс

Сайрус всегда провожает незваные тени – надоевших Маркизов, которых пришло время заменить кем-нибудь новым, и тех гостей, кого решили не оставлять. Это, можно сказать, его доля. И вклад в охрану общественного порядка – под его присмотром незваная тень тихо исчезнет в свой срок на каком-нибудь дальнем пляже, не будет, рыдая, скитаться по городу, детей пугать. Но и милосердие тоже. Может быть, в первую очередь, милосердие. Рядом с Сайрусом не страшно исчезать, он для всех находит слова утешения, всем говорит: «Ничего не потеряно», – врет, как дышит, но очень убедительно врет. А ему самому интересно смотреть, как тают незваные тени. По его словам, все по-разному; то есть, если со стороны смотреть, выглядит одинаково, тают себе и тают, но Сайрус есть Сайрус, он не со стороны на них смотрит, а вблизи, почти изнутри, как смотрел бы сон.

Сайрус

Сайрус наливает еще вина.

Сперва себе, потому что не теряет надежды однажды напиться, как встарь, Сайрус вообще никогда не теряет надежды, он уже четыре тысячи лет после смерти ее не теряет, а это о чем-то да говорит. В конце концов, у других мертвецов иногда получается совершенно по-настоящему опьянеть, они тогда начинают кто петь, кто рыдать, кто ругаться; со стороны их поведение обычно выглядит безобразно, но вот уж на это точно плевать.

Потом подливает гостье – как ее там зовут? – Тереза? Алисия? Двойра? Алена? Да уже, пожалуй, никак, имя всегда почему-то стирается первым. Странная штука, сколько раз наблюдал, всегда удивлялся: человек еще есть – прозрачней стакана, но все-таки вот он, сидит рядом, слушает, что ты ему говоришь, переспрашивает, отвечает, или молча обдумывает сказанное, верит твоим обещаниям, или напротив, подозревает ужасное и прикидывает, как от тебя сбежать, но что бы истаявший гость с Другой Стороны ни делал, о чем бы ни думал, а имени у него уже нет, и это всегда означает, что времени тоже практически не осталось. То есть у тебя – по-прежнему вечность, а у безымянной незваной тени – хорошо если час.

Времени почти не осталось, – думает Сайрус и подливает безымянной Терезе-Алисии-Двойре-Алене еще немного призрачного вина, хотя она уже пьяна не на шутку. Но в ее положении чем пьянее, тем лучше, больше шансов, что исчезнет легко и без страха. В страхе нельзя исчезать, это Сайрус не сам придумал, а точно знает. Многих уже проводил.

Сайрус хочет курить. Он вообще всегда хочет курить, вернее, помнит, что хочет. Почему-то запомнил это простое желание лучше многих других; так-то, по идее, тело его – только видимость, хотеть курить просто некому, нечем. Но память все-таки остается, поэтому если держать себя в тонусе, постоянно накручивать, не поддаваться блаженной эйфорической легкости, не позволять рассыпаться телу, можно почти взаправду хотеть. Сайрус поднимает руку, нетерпеливо машет, и к нему вприпрыжку бежит мальчишка Макари, тонкий, как прут, рыжий, лопоухий, глазастый, приветливо улыбается до ушей. В «Позапрошлом июне», как в любом из почти полусотни пляжных баров для мертвецов, всегда околачиваются живые, готовые услужить, в основном, молодежь, студенты. Они работают не столько за редкие чаевые, сколько за саму возможность здесь быть, иллюзию причастности к тайнам жизни и смерти. А может быть, и не иллюзию, – думает Сайрус. – Они же правда сидят тут с нами, слушают, смотрят, а где мы, там и тайна, мы сами тайна и есть.

– Покури для меня, – просит Сайрус.

Мальчишка Макари деловито кивает, достает из кармана драных штанов специальную сигару для мертвых. Кто такую закурит, сам ничего не почувствует, только глазами увидит сигарный дым, а мертвому, для которого курят, приятно. И горько, и сладко, и кажется, будто кружится голова, и словно бы какая-то рана в сердце затягивается, хотя давным-давно нет ни сердца, ни раны; в общем, как сам покурил.

Безымянная гостья с беспечностью мыльного пузыря, который не знает, что скоро лопнет, просто не может такое вообразить, таращится на мальчишку с сигарой и на довольного Сайруса.

– Это каааак? – тянет она нараспев, как заика, потому что язык заплетается. – Ооооон за тебя кууууурит? Я тооооже хочууууу! Пууусть и за меняааааа!

– За себя ты и сама покурить можешь, – отвечает ей Сайрус, а мальчишка Макари любезно протягивает гостье с Другой Стороны пачку обычных человеческих сигарет.

– Я не курю! – От возмущения женщина даже слегка трезвеет. – Курить вредно! – объясняет она Сайрусу и мальчишке Макари. – Никотин – это яд!

– Ладно, тогда не кури, – соглашается Сайрус; ему смешно, но и жалко, конечно, бедняжку. Истаяла до исчезновения имени, а все туда же – вредно, нельзя. Совсем они там на Другой Стороне запуганные, от страха заранее стали мертвее самых мертвых из нас, – сочувственно думает Сайрус. А вслух говорит: – Но если ты веришь, что это вредно, тогда и других не проси за тебя курить.

Вряд ли что-то может быть глупей, чем воспитывать человека, который вот-вот исчезнет. Но Сайрус, во-первых, как все настоящие умники, любит побыть дураком, а во-вторых, он, как было сказано выше, никогда не теряет надежды – например, на то, что исчезновение незваной тени, как любая обычная смерть, еще не конец.

Женщина не обращает внимания на его слова, а может, и вовсе не слышит. Допивает вино, кладет на стол уже совсем прозрачные руки, опускает на руки голову, бормочет:

– Я на минуту-минуточку, я немножко, я капельку, я просто так посижу, я не сплю.

У нее даже голос уже прозрачный. У всех исчезающих под конец становятся такие прозрачные голоса, что только мертвецы их могут услышать, а нормальные люди – нет.

– Ты слышишь, что она говорит? – спрашивает Сайрус мальчишку.

Тот отрицательно мотает головой. Ну ясно. Пора ее уводить. На самом деле можно было бы спокойно сидеть здесь дальше, какая ей разница, где исчезать. И с баром ничего не случится, от исчезновения незваных теней не бывает ни шума, ни вони, ни грязи, даже лужа под стулом не натечет. Но Сиза расстроится, будет страшно ругаться, что само по себе даже мило, скандал – отличное развлечение, по крайней мере, для Сайруса, на которого обычно никто никогда не кричит, однако обижать Сизу все же не стоит, да и нарушать обещание – дурной тон. У Сизы уже были из-за него неприятности, совсем недавно, года четыре назад Сайрус привел сюда отличного мужика – венгра? поляка? – короче, пожилого туриста из какой-то далекой страны. По-испански тот мог сказать только «здравствуйте» и «спасибо», по-английски, который обычно худо-бедно знают туристы, примерно тот же набор, и во всем городе не нашлось никого, кто бы говорил на его языке и смог бы помочь с переводом, но это оказалось не особенно нужно, мужик чем больше таял, тем лучше все без слов понимал; короче, Сайрус так увлекся приятной беседой, вернее, ее чрезвычайно интересным отсутствием, что прошляпил нужный момент, и гость исчез прямо в баре, там, где сидел. Так после этого в «Позапрошлый июнь» чуть ли не целый год почти никто не ходил, называли его «проклятым местом», шептались, будто от того мужика в баре остался какой-то невидимый и неощутимый, но внятно горестный след. Причем Сайрус сам сперва в эти слухи поверил, обрадовался – след исчезнувшей тени это же чудо, новое слово в науке! – пытался его отыскать, но оказалось, нет никакого следа, ни горестного, ни ликующего, пустые фантазии, полная ерунда. С ним все легко соглашались, однако в «Позапрошлый июнь» все равно не ходили, Сиза тогда сердилась и горевала почти как живая, «Позапрошлый июнь» – самый первый из ее пляжных баров, она в него, как говорят в таких случаях, душу вложила и до сих пор любит больше всех остальных. Тогда Сиза и взяла с Сайруса слово, что он больше ничего подобного здесь не устроит, будет своих гостей заранее уводить.

Забавно все-таки устроены мертвые люди, – думает Сайрус. – Что у них – у нас! – в голове? Мы уже умерли, застряли здесь, между вечностью и человеческим временем, между собой и памятью о себе, между бытием и отсутствием, между жизнью и смертью, нечего нам терять. А суеверных среди нас даже больше, чем среди живых. Это от скуки, что ли? С жиру так бесимся? Неуязвимых развлекает страх? А поскольку бояться нам объективно нечего, приходится фантазировать? Похоже на то. «Проклятое место» – это надо же было додуматься! Как нас теперь проклянешь? И с какой целью? Чтобы мы от проклятия – что?