Ибо прежнее прошло (роман о ХХ веке и приключившемся с Россией апокалипсисе) - Рустам Гусейнов

Паша вдруг остановился возле яблони, обернулся и посмотрел в упор на нее.

- Хотите, расскажу вам о таком моменте?

- Что?

- Ну, о моем "отчаянном случае"?

- Расскажите.

- Только это довольно длинная история. В двух словах не получится.

- Тогда давайте сядем. Я устала ходить.

Вера Андреевна села на траву под яблоней. Одной рукой опершись о землю, подогнула ноги и веером расправила юбку. Паша повременил несколько секунд, затем тоже сел по-турецки напротив нее.

- Она случилась, когда мне было одиннадцать лет, - сказал он. - Почему вы улыбаетесь?

- Знаете, мне почему-то трудно представить вас ребенком.

- Почему же?

- Не знаю. Скажите, а сами вы каким себя помните в детстве?

- Что значит, каким?

- Ну, мне кажется, у каждого человека остается о детстве какое-то самое главное чувство. Кто-то помнит себя озорным, кто-то - стеснительным, кто-то еще каким-то. Я, например, помню себя одинокой. Хотя были у меня подружки в детском доме, яснее всего я вспоминаю, как будто стою я у какого-то окна и плачу, прижимаясь к стеклу. И некому рассказать, почему я плачу. И плачу, кажется, именно потому, что некому рассказать. Вот это, по-моему, главное, что у меня осталось о детстве. А у вас?

- Не знаю. Так трудно сразу сказать. Я, в общем, тоже чувствовал себя одиноко. Лет до восьми - до прогимназии - у меня вообще не было друзей. От нашего хутора до ближайшей деревни было несколько километров.

- Но у вас был брат.

- Ну, а что брат? Брат был брат, - не очень вразумительно пояснил Паша. - Он был намного старше и никогда не смотрел на меня, как на равного... Ну, это неважно, впрочем, - сказал он, подумав. - Так вот, "отчаянный случай", "жуткая история", как вы говорите... - он помолчал. - Она случилась со мной летом 1916-го года. Мне было одиннадцать лет, я закончил тогда прогимназию в Ростове и вернулся домой. Война была в самом разгаре, но у нас на хуторе никто ею особенно не интересовался. Я, правда, с интересом читал военные сводки в журналах, если отец привозил их из города, но и только. Отец из призывного возраста уже вышел, брат еще не вошел. Мама в то лето была беременна, и жили мы, в общем, так же, как и всегда.

Я, помню, первый раз в то лето пошел по грибы. Есть такая примета в наших местах: первый раз идут по грибы, когда заколосилась рожь. Первые грибы так и назывались у нас колосовики. Помню, я уже возвращался домой, смотрел себе под ноги, палкой ворошил траву, как вдруг на одной хорошо знакомой мне опушке, подняв глаза, в нескольких шагах перед собой увидел сидящего под деревом человека в солдатской форме. Человек этот молча смотрел на меня, справа от него к дереву прислонена была винтовка, слева лежал объемистый дорожный мешок.

Я сразу понял, что это дезертир - в то лето много было разговоров о них в наших местах. Русская армия наступала, неся огромные потери, а война уже всем надоела. После наступления на Луцк в июне - там, говорили, была настоящая мясорубка - мимо нас лесами пробирались сотни народу. Если на хуторе у нас появлялись гости, обязательно рассказывалась история - либо как поймали у них в лесу дезертира, либо как дезертир у них в станице ограбил кого-то. Так что, хотя на вид человек этот был не очень страшный, я, глядя на него, прикидывал, в какую сторону лучше мне драпануть - мало ли чего можно было ждать от него.

Он однако сразу догадался о моих планах и весьма выразительно положил руку на приклад винтовки.

- Иди-ка сюда, - сказал он.

Конечно, никакого энтузиазма предложение это у меня не вызвало. Но что было делать? Хотя и не особенно я верил, что он пальнет мне в спину, все же при желании он легко успел бы это сделать. Повременив немного, я подошел.

Подойдя, я увидел, что левая штанина у солдата вся в крови, увидел, как неловко сидит он, и понял, что он ранен.

На вид ему было около тридцати. Он был небольшого роста, рыжеват, с довольно симпатичным, чисто выбритым лицом. В прищуренных глазах его пряталась хитринка.

- Ты знаешь кто я такой? - спросил он.

Я пожал плечами. Я, конечно, сообразил, что, если скажу ему - знаю, он, может быть, не захочет отпустить меня, чтобы я не донес.

- Я дезертир, - сказал он. - Ты знаешь, что такое дезертир?

Я молчал.

- Это просто человек, который хочет жить, - сказал он. Который не хочет умирать ни за что. Ты понимаешь меня?

Надо сказать, я понимал его. Я и сам иногда, читая военные сводки, мысленно представляя себя на передовой, взвешивал с одной стороны разного рода патриотические лозунги, которыми и в прогимназии нас обильно потчевали, с другой - собственную жизнь, которую так легко можно было потерять там. Жизнь явно перевешивала.

- Как тебя зовут? - спросил он.

- Паша.

- Ну и дела! - присвистнул он. - Так мы же с тобой тезки. Я тоже Паша - Павел Кузьмич, - и он почему-то рассмеялся. Смех у него был странный - беспрерывный и ровный; казалось, смеяться он может хоть целый час.

- Тезка, - сказал он, вдруг разом посерьезнев. - Хочешь, я расскажу тебе правду о войне? Слушай меня внимательно. Сейчас на фронте никто уже не хочет воевать - ни мы, ни австрийцы, ни немцы. Все давно поняли, что войну эту затеяли капиталисты и генералы - себе на потеху и ради капиталов. А крестьянам, как ты и я, от войны этой только смерть и разорение. Я из-под Царицына родом, - сказал он. - У меня там жена, мать. Если убьют меня, по миру они пойдут, понимаешь? Я вижу, ты парень взрослый уже, с головой - так рассуди: стоило мне ради капиталистов, ради генералов жизнь свою потерять, семью в нищете оставить?

Я с любопытством слушал его. Вообще-то я вполне ему сочувствовал. То, что войну эту затеяли капиталисты, я и до него уже много слышал в Ростове. То, что он не хочет умереть и оставить семью без кормильца, было мне очень даже понятно. Я внимательно смотрел на него. У него хорошее было лицо, он так искренне говорил со мной и незаметно умел подольститься. К тому же, он был ранен, в крови, казался, несмотря на винтовку, таким беззащитным.

Он рассказал мне затем, как от самого Луцка полтора месяца шел лесами и проселками, как неподалеку отсюда в поле заметили его жандармы, как он убегал от них, а они стреляли ему вслед. И уже когда он добежал до леса, вслепую пущенная пуля попала ему в ногу. Но к лесу жандармы приблизиться побоялись, и вот он дополз сюда.

- Так что, Паша, вся надежда у меня теперь только на тебя, - заключил он. - Неделю-другую мне надо переждать, пока нога не заживет. Рана пустяковая, но у меня ни тряпки чистой нету, ни спирта. Боюсь, как бы заражения не вышло. Ты можешь очень просто погубить меня, - улыбнулся он грустно. - Если ты расскажешь кому-нибудь обо мне, хотя бы родителям - я погиб. А можешь спасти.

Нужно учесть, что все это было мне очень интересно. Я оказался вдруг в ситуации, когда от меня зависела жизнь взрослого человека. Это было целое приключение. Конечно, даже и мысли у меня не возникло - донести на него. Я подумал: он, наверное, станет мне другом, если я спасу его. Такая открытая была у него улыбка, так на равных он разговаривал со мной. Немного неприятным оставалось только впечатление о самом начале нашей беседы. Неужели он выстрелил бы? - думал я.

И как будто он догадался.

Он вдруг опять рассмеялся - долгим и ровным смехом. Он и потом так часто делал - сначала смеялся, а потом объяснял причину.

- Слышь, Паша, - смеялся он. - А ведь винтовка-то у меня не заряжена. Ну-ка, иди, садись сюда, держи - вот так. Попробуй-ка стрельни. Попробуй, попробуй!

Я осторожно потянул за курок, винтовка щелкнула. А Павел Кузьмич вдруг обнял меня и продолжал смеяться у меня на плече. От неожиданности я замер в его руках и почувствовал тогда, как хорошо и весело мне может быть рядом с этим человеком.

- Я принесу вам марли и спирта, - сказал я.

Я решил потом, что он был отличным психологом - Павел Кузьмич. Или, может быть, отчаянность ситуации, в которой он оказался, обострила его интуицию. Так удивительно быстро он сумел приручить меня, а ведь я был довольно ершистый мальчишка.

Я обещал ему прийти завтра утром. Напоследок он спросил меня, безопасное ли это место. Я сказал, что до ближайшей станицы от леса несколько верст, и сам я никогда здесь никого не встречал. Еще он спросил меня, не знаю ли я в округе солдатских жен или вдов. Я никого не знал и не понял, почему он спросил.

Весь вечер дома я думал о нем, но никому не сказал ни слова.

На следующее утро я принес ему хлеба, картошки, марлю и немного спирта. Спирт я отлил из банки, которая стояла у отца в шкафу, добавив в банку воды. Впрочем, скорее всего, это был не спирт, а страшно крепкий самогон. Но Павел Кузьмич и этим остался доволен. Он очень обрадовался, когда я пришел. Он, конечно, все равно беспокоился - не обману ли я его. Он сразу принялся перебинтовывать ногу. Рана у него была сквозная, немного повыше колена. Он все рассуждал сам с собою - задета кость или нет.