Свингующие пары - Владимир Лорченков

Вот как, сказала она.

Положила нож посреди еще каких-то приборов, которыми безуспешно пыталась заставить оперировать меня, – она сервировала стол как на банкет, даже когда речь шла о семейном ужине на двоих, – и подошла к окну. Раскрыла. Порыв ветра занес в комнату несколько листьев с ольхи, то и дело опадавшей нам в окна трухой со своих сережек. Холодало, шел дождь.

Алиса, встав ко мне спиной, выглянула в окно и замерла.

Приглашала ли она меня? И если да, то на что? Если бы я был женат на ней всего несколько лет, то решил бы, что продолжение следует. Но нет. Это было все. Она не собиралась мне ничего говорить, не намерена была продолжать или развивать тему. Она просто бросила в мой колодец горсть яда. Просто ужалила меня, как ядовитый паук жертву, и ушла. Дышать свежим воздухом. Чтобы, когда яд сделает свое дело, вернуться в нору, и не спеша съесть разложившееся мясо, – пудинг, тошнотворное желе, – в которое превратилось тело жертвы.

Мое тело.

А сама она осталась равнодушной. Что вовсе не удивительно. Жертва всегда запоминает больше, чем насильник. Для жертвы трагедия – точка разлома, день, изменивший жизнь. А для насильника – просто эпизод. Так немецкие наемники проходили через чешские деревни, особо не разглядывая лица женщин и детей. Тридцатилетняя война, мамаша Кураж. Все мои сравнения всегда были слишком литературны. Вовсе не потому, что я плохо знаю жизнь. Я знаю ее лучше, чем мне бы самому хотелось. Может быть поэтому я всегда и стремился уклониться от жизни. Но она всегда доставала. Свингами. Только уклоняться не надо было. Это объяснил мне тренер, который учил меня правильно переставлять ноги и всегда держать кулаки у подбородка. Он всегда требовал, чтобы я не раскачивался из стороны в сторону, уклоняясь.

Иди навстречу, говорил он.

Если не атакуешь, ты пропал, говорил он.

Раз ушел, два ушел, на третий попадешь, говорил он.

Рано или поздно все попадаются, говорил он.

Единственный способ решить проблему, это устранить проблему, говорил он.

Он был во всем прав, и – пусть, скорее поздно, чем рано, – но все равно попался. Когда он умирал от рака, я был единственный, кто пришел к нему в больницу. Он вел себя, как и положено мужчине в представлении мужчин: шутил, несколько раз крепко пожал мне руку, и на прощание еще раз сказал.

Лучший способ поймать это пойти навстречу, сказал он.

Когда соперник давит, просто сделай шаг вперед, сказал он.

Это очень тяжело сделать, но лишь поначалу, сказал он.

Как упасть назад спиной, сидя на стуле, сказал он.

Я ушел, и в следующий раз увидел его только мертвым. Смерть облагораживающе подействовала на его внешность. Если при жизни он выглядел мелким аферистом и спекулянтом золотом, – чем он, собственно, и занимался в промежутках между выступлениями до того, как начать тренировать детей, – то в гробу тянул на немецкого таможенного чиновника 19 века. Как минимум. Может быть, все дело было в сюртуке, который на него надела жена. Может быть и по другим причинам. Не знаю. Я перестал о нем думать, когда проводил взглядом комья земли, падавшие на гроб.

Почему же я тогда вспомнил о нем сейчас?

Смерть и поединок.

Во время одной из панических атак, – преследовавших меня все чаще, – я выскочил на крышу, чтобы дать бой смерти. Так, по крайней мере, это я трактовал.

Алиса, правда, утверждала, что все дело в нервном срыве.

И что я буквально сорвался с места как-то вечером, и закружил по комнате, после чего вывалился на крышу, и, – говорила она, – начал там словно бы танцевать и боксировать, выкрикивая проклятья, выкрикивая призывы. При моем-то страхе высоты! Видно, что-то на самом деле щелкнуло во мне и сломалось, понимала Алиса, коль скоро все это случилось. Так что она, не дожидаясь исхода битвы – Смерть обманула и не пришла, сказал я ей во сне, когда она накачала меня успокоительным и вином, – утащила меня с крыши в дом. Там я плакал, пытался куда-то уйти, и несвязно лепетал что-то про смерть, свинг, и еще тысячу каких-то глупых ненужных вещей, перемешавшихся в моей бедной голове, говорила позже мне Алиса. И запомнила она из них лишь одну.

Свинг.

.. ну, мы и решили попробовать.

***

И как он тебе, сказала она.

Со стороны похож на дом из фильма ужасов, сказал я.

Он же такой… мирный, сказала она.

Именно, сказал я.

Новая Англия, особняк, зеленая лужайка и куча призраков внутри, сказал я.

Она, словно сразу же проникнувшись моими ощущениями, – в новоанглийском стиле, – не удостоила эту реплику ответом. Но она нервничала. Я не просто чувствовал это, а знал. Алиса держала меня за руку, мы стояли рядом, бок о бок, – как влюбленные подростки, – и я подумал, что это происходит с нами впервые за несколько лет. Глянул на нее. Прядь волос, отделившаяся от идеального пробора – сколько себя помню, себя, и всех своих любовниц, только Алиса умела заклинать свои волосы, как ведьма – змей, – безусловно, по воле создательницы прически, легла на щеку. Как я люблю. Римский профиль – не римлянки, но римлянина, – достоинство, надменность и изящество в каждой черте. Ни одной морщины в тридцать семь лет. Ни намека на морщины. Говорят, женщину выдают шея и руки. Что же, вздумай вы выпытать у них возраст Алисы. вам бы пришлось пойти и на испытание водой и огнем. Они выдавали лишь ее двадцатилетний возраст. Мою жену все время клеили студенты – именно, как ровесницу. Надеюсь, подумал я, там не будет студентов.

Надеюсь, сказал я, там не будет студентов.

Зачем им, сказала она, небрежно пожав плечами.

Они молоды, у них и так все в порядке с этим, сказала она, слегка подчеркнув слово «это».

Ты хочешь сказать, что у нас сЭэтим не все в порядке, сказал я.

Да у меня стоит, как каменный, как телеграфный столб, сказал я.

Если бы у каждого мужика стоял так, как у меня стоит, женщины всего мира плакали бы от счастья, сказал я, с горечью констатировав, что мое обычное бахвальство не вызвало у жены призрака, намека на былую улыбку.

Если бы у каждого был такой огро… сказал я.

Да-да, сказала она, все так же не глядя на меня, и глядя на дом.

Огромный хуй и великий писатель, ты, твое пиво и какой ты великий, сказала она,

Я испытал горечь – буквально, во рту, как после трех-четырех литров плохого пива, поднимающихся по глотке вверх, наполнить ноздри кисловато-горьковатым запахом блевотины, – меня тошнило. Подумал, что слишком поторопился любоваться своей женой, слишком быстро решил, что возможно чудо. Бац, и вы примирились. Так не бывает. Да, мы все еще держались за руки, но дело тут было вовсе не в любви, и даже не в призраках любви, круживших вокруг нас тенями эллинского ада.