Анжелика. Тулузская свадьба - Анна Голон

— Золото Тулузы[50], — говорил Фабрицио, — мы знаем, что оно проклято, но, несмотря на это, оно все равно околдовывает. Все, кто узнал этот город, не в силах его забыть или возненавидеть. Это идол. Он принадлежит только себе самому. Это твердыня. И именно здесь, под ее внешней беззаботностью, зародилась и утвердилась та самая инквизиция[51], что истребила ваших Добрых Людей[52]. Она расправилась с ними с пылающей непримиримостью… Я повторяю — пылающей!.. Сколько костров!.. Мы говорили о Бруно в Риме. Но и сорока лет не прошло, как здесь сожгли Джулио Чезаре, знаменитого Ванини[53].

— Кстати, и чего ради он упорствовал в отрицании бессмертия души? — сказал Жоффрей.

— Никто не может молчать, когда правда кажется слишком очевидной!

И Анжелика с удивлением услышала, как оба снова рассмеялись, легко, как будто их развеселило совпадение мыслей.

— В свою очередь я советую вам быть осторожным, Фабрицио, — сказал Жоффрей. — Если это случилось с Ванини после издания книги «Амфитеатр вечного провидения», то с вашей стороны было бы наивностью пытаться оправдаться перед судьями трибунала инквизиции. Лучше бы вам не делать рискованных шагов, так явно выражая свое одобрение.

— Ба! Здесь, под вашей крышей, я чувствую себя в безопасности.

— В любом дворце есть уши шпионов.

От этих слов мужа у Анжелики замерло сердце. Он подозревал чье-то присутствие?! Она не смела пошевелиться. Малейшее движение, шорох платья могло быть услышано, так как наступила полная тишина. Внезапно она почувствовала себя перенесенной волшебным образом в иной, неизвестный, необитаемый мир, населенный лишь болтливыми духами.

Мужчины продолжали беседовать, и понемногу она успокоилась.

Размышления Жоффрея де Пейрака, казалось, также волновали его собеседника, и тот изливался в жалобах, перемежаемых протестами.

— Со временем это стало совсем невыносимо, — говорил он. — Теперь, куда бы я ни отправился, ощущение опасности не покидает меня. Я боюсь ареста, боюсь быть осужденным на костер, не имея времени даже найти убежище, где бы я смог спокойно закончить мои труды… Я надеюсь, они защитят меня, а также будут мерилом моего истинного человеческого достоинства! Я понимаю, вы знали меня большим оптимистом, смеющимся над препятствиями, если жизнь отвечала моим романтическим ожиданиям. Но годы проходят, меня начинает посещать меланхолия… Будет ли конец неудачам? Мы думаем о верных друзьях. Спрашиваем себя, а были ли у нас они. Посмотрите на знаменитого Галилея — он был величайшим ученым, признанным всеми… А затем внезапное падение, одиночество… Я думаю, не была ли для него потеря всех верных друзей более жестоким наказанием, чем отказ от своих убеждений?.. Смотрите, этот кардинал Барберини, разве не он был сторонником открытий Галилея и разве не он везде его рекомендовал? Кто, как не он, побудил его к тому, чтобы отправиться в Рим! А потом предал его!

— Надо сказать, что для Галилея это стало особым случаем… Не все наши верные друзья становятся папами! А именно это случилось с кардиналом Маффео Барберини, призванным после смерти Григория XV принять тиару под именем Урбана VIII. Мог ли он, однажды взойдя на трон Святого Петра, пошатнуть основы папского престола, провозглашая, что Солнце неподвижно?.. И что он осознал это, изучая фазы планеты, названной Венерой?.. Невыносимая правда! Даже папы — главным образом папы — имеют право быть подлыми!

Они снова вместе рассмеялись.

Фабрицио, должно быть, ходил по комнате, так как время от времени его быстрая речь была не слышна. Анжелика подумывала о том, чтобы тихо уйти, но слова венецианца вновь задержали ее.

— Вы… Вы могли бы обрести власть, — увлеченно говорил венецианец, невольно повышая голос. — Вы смогли бы завоевать толпы… и мир. Когда я был в Лионе и советовался с предсказателем, он неожиданно предупредил меня, что вы находитесь под большим покровительством Гермеса Трисмегиста[54]. Вы знаете, как и я, что греки уподобляли его Меркурию, но в Гермесе Трисмегисте они видели главным образом египетского бога Тота, который считался создателем всех наук, известных человечеству. И алхимики видят в нем основателя своего искусства… Нам не стоит насмехаться над защитой богов.

— Я и не думал смеяться.

— Тогда слушайте меня… Вы… вы! Вы способны завоевать толпы… и мир.

— Довольно лести, мой друг Фабрицио. Представляете ли вы, какими качествами наделяет Макиавелли[55] своего «Государя»? Быть и казаться. Мужество и государственные интересы. Показная добродетель и преднамеренная подлость?..

Фабрицио протестующее воскликнул:

— Великий Боже, нет! Меня ужасает этот флорентийский циник, и, вопреки большинству высказанных мнений о нем, сделанных в то мятежное время, я нахожу много ошибок в его анализе человека у власти… Я хотел только намекнуть на ваше влияние, ваши возможности.

— Да, я понимаю…

Голос Жоффрея был спокойным, дружеским, но довольно безразличным, а затем Анжелика услышала, как он рассмеялся.

— А я бы хотел намекнуть на ваши работы, о которых вы мне ничего не рассказываете. И ответьте мне, не подвергают ли они вас опасности… еще большей, чем ваш обычный образ жизни? Если я не ошибаюсь, именно Макиавелли вы выбрали в качестве центрального героя вашего философского изучения представителя власти.

— Я признаю, что это больше чем провокация или неосторожность. Но он сам олицетворяет тысячу человеческих обличий. Главным образом я ненавижу в нем именно это презрение, которое сделало его популярным. Он сравнивает толпу с женщиной и советует поработить, считая лучшим способом подчинения унижение и доведение до безумия ради достижения своих целей.

Неожиданно они вновь заговорили на латыни, и Анжелика поняла, что они обсуждали труды Макиавелли и его изречения по поводу Толпы и Честолюбия Государя. Тон изменился.

— Но все же он указал мне путь. Никто до Макиавелли не осмелился мерить человека его трусостью, его тщеславием, его лицемерием. Необходимо, чтобы праведные души нашли в себе мужество и перестали заниматься мнимыми вопросами, такими, как вечное спасение.

— Это именно то, о чем я думал, — сказал Жоффрей. — Вы пустились в опасное плавание. Теперь вы понимаете, почему я не хочу описывать ничего ни из моих научных исследований, ни из моих личных убеждений.

— Но я не могу молчать, — возразил Фабрицио. — Каждый раз, когда я пытаюсь отложить проведенное исследование, чтобы освободиться от его власти, оно появляется из массы моих рукописей в облике шипящего мерзкого змея. «И это! И это? — шипит он. — Можешь ли ты, сделав открытие, продолжать спать спокойно?» Нет! Невозможно, так как змей поднялся и я должен изобличить его… О! Мне понятна ваша гримаса… Мир, тем не менее, будет вертеться, как и Земля… Прекрасное вино!..