Из хроники времен 1812 года. Любовь и тайны ротмистра Овчарова - Монт Алекс

— Вот что барин. Вижу, одёжа сия дюже не по вашему вкусу будет. Щас схожу в дом и поищу что-нибудь из господского. Авось платье покойного Петра Ляксандровича вам и сгодится. Да и бритьё вашей милости не помешало б, — вошёл в положение Овчарова дворецкий.

И действительно, то, что принёс из гардеробной Игнатий — английского сукна рубаху, тёмно-синий шейный платок, новёхонький сюртук и ботфорты с лосинами (покойный частенько развлекал себя верховой ездой), — пришлось Павлу впору. Теперь можно было смело отправляться на свидание с Анной.

— Век тебя не забуду, Игнатий! Удружил ты мне, братец, удружил! — сердечно благодарил старика Павел, касаясь свежевыбритых щёк и с удовольствием рассматривая себя в зеркалах нижней залы, куда привёл его управляющий.

— Подождите меня здесь, я мигом, — бросил дворецкий и побежал докладывать. — Анна Петровна ожидает в своих покоях ваше высокоблагородие! — неожиданно церемонно произнёс он и повёл Павла наверх широкой мраморной лестницей.

— Рада вас видеть, господин ротмистр! Пожалуйте сюда, и прошу без церемоний, будьте как дома! — просто и без капли жеманства приветствовала Анна вошедшего к ней Овчарова.

Отрекомендовавшись по всей форме и поблагодарив за оказанное ему и Пахому гостеприимство, тот занял предложенный ею стул.

— Игнатий говорил мне о ваших приключениях, но я горю нетерпением самой узнать их от вас. — С этими словами девушка уселась на стоявшее возле стула канапе и приготовилась слушать.

Павел повторил, что рассказывал управляющему, добавив подробности, которые, как он посчитал, могли заинтересовать молодую барышню. И не ошибся. Глаза Анны блестели, к бледным после тяжёлой болезни щекам вернулись краски, и её лицо приобрело живое, непосредственное, почти детское выражение.

— Стало быть, в Москве вам повстречался Наполеон? Каков он из себя? Расскажите!

— Я видел его лишь мельком, сударыня, когда он спешно покидал охваченный огнём Кремль.

— Но вы находились близко от него?! — не переставала любопытствовать Анна.

Личность императора французов сильно занимала девушку. Воплощение зла, узурпатор, враг рода человеческого, корсиканское чудовище или, наконец, антихрист — подобных расхожих определений, коими в избытке награждало Бонапарта русское общество, она намеренно избегала, и Павел отметил это. Чувствовалось, что Анна хотела судить о Наполеоне непредвзято и здраво.

— Достаточно, чтобы разглядеть. Росту, пожалуй, самого обыкновенного, чуть полноватый, матовой белизны лицо с отчётливым резным профилем и пронзительным взглядом. На челе его не отмечалось испуга, оно источало спокойствие и волю, тогда как спутники его испытывали страх. Они были явственно смущены, их удручённые испуганные лица свидетельствовали о замешательстве и тревоге.

— Однако ж, господин Овчаров, быть может, они тревожились о своём вожде? Ведь пожар был столь силён, что мог погубить его.

— Ваша правда, Анна Петровна. Насколько могу судить, Бонапартово окружение, солдаты и особливо гвардия обожают Наполеона. Возгласы «Vivel’Empereure!»[41] то и дело оглашали Москву, пока я там находился. Он благоразумно позабыл недавнее свидание с Наполеоном в Гжатске и краткую беседу в Смоленске. Они не вписывались в их с Пахомом легенду, сочинённую на ходу Овчаровым, хотя его и распирало блеснуть перед Анной столь поднимавшим его репутацию знакомством. Интуиция и знание людей подсказывало ему, что Анна вовсе не кокетка и жеманница, что она не по годам умна и, конечно, ей можно доверять, и доверять всецело, однако рассказывать свою подлинную историю повременил, памятуя, что предмет её составляет не одного его тайну.

— А что ваша рана? Простите, я сразу не спросила об ней.

— Пустяки! Почти зажила! — коснувшись ладонью изрядно нывшего плеча, не моргнув глазом соврал Овчаров.

— Ежели в том есть нужда, я перевяжу её, у меня и корпия нащипана, — застенчиво предложила Анна и вовсе зарделась.

— Премного благодарен, любезная Анна Петровна, но не извольте беспокоиться. Пахом превосходно несёт лекарскую службу и каждый день пользует меня.

— Что ж, дело ваше, но корпию, однако ж, возьмите. Я перешлю её с Игнатием.

Не успела она сомкнуть уста, как в комнату вбежал запыхавшийся дворецкий и сообщил, что к усадьбе скачут квартирующие у них французы. Павлу подобная встреча, на сей раз в «благородном» обличье, не предвещала ничего хорошего. Поцеловав ручку хозяйке, он удалился, сопровождаемый, а если говорить начистоту, немилосердно подгоняемый Игнатием.

— Поспешайте, ваше высокоблагородие, поспешайте! Ежели французы, не ровён час, здеся вас обнаружат, неприятствия случатся! Несдобровать нам! — в сердцах бурчал и кряхтел Игнатий, хотя сам был не робкого десятка. Тревога за Анну руководила им. — Не сюды, ваше высокоблагородие, через заднее крыльцо выходите! — вцепившись в рукав Павлова сюртука, тащил он к спасительным дверям ротмистра.

Предусмотрительность управляющего оказалась не лишней. Едва они спустились на чёрное крыльцо, как послышалось характерное хлопанье копыт по размокшей, напитавшейся влагой земле и раздались возгласы вернувшихся офицеров. С французами удалось разминуться на считаный миг, и никем не замеченный Павел благополучно добрался до своего убежища.

Вечером вернулись Федька с Пахомом.

— Ох, отогреться бы, смерть как на дожде измёрзли!

— Да и промокли дюже! Хоть выжимай! — в тон Пахому отвечал Овчаров. Дождь заметно поубавился, но продолжал гулко обстреливать избу мелкими стреловидными каплями. — Подвигайтесь к печке, сейчас дровишек подброшу! Ну, докладывайте, как разведка прошла? — когда все расселись (Игнатий, естественно, тоже был тут), спросил Павел, пристально глядя на молчавшего Фёдора.

— Что тебе сказать, барин. Добрались мы до храма скоро, долго не плутали, хотя темень была — глаз выколи. Пожары-то московские из-за дождины присмирели! Отец Серафим Пахома признал, обрадовался ему, однако ж записку твово благородия всё же испросил, — неторопливо, с каким-то необъяснимым смаком повествовал Меченый. — Хранцуз ноне квартирует у него на подворье, так что, слава Богу, — Федька перекрестился, — мы их караул первыми возле дверей заприметили, а самого батюшку уж в храме повстречали.

— Подворье, Фёдор трогать нельзя. Инако батюшку со всем семейством его неприятель в расход, как способника партизанского, пустит.

— Не держи нас за дураков, барин! Неужто мы без понятия?! Ты лучше не перебивай, а слухай далее. — Федька недвусмысленно показал Павлу, что он тоже не лыком шит и не меньше его в жизни понимает. — Так вот, чутка подале от подворья стоит женская богадельня. Хранцуз… Отец Серафим, правда, сказывал, что это не хранцуз, а поляк был. Так вот, ляхи эти, антихристово племя, всех старух оттудова, то бишь из означенной богадельни, выгнали и в самой ней покойно себе поместились.

— Стало быть…

— Не скачи наперёд батьки, барин, башку расшибёшь! — уже в раздражении поставил на место Павла Меченый. — Да, чутка запамятовал, всё перебиваешь меня, ваше высокоблагородие! — погрозил здоровущим кулаком Федька. — Так вот, батюшка сказывал, что ляхи наперёд, как старух бесприютных на улицу выгнать, их, убогих, подчистую ограбили. Всё, что у сирых ценного нашли, то и забрали. «Пенензы, давай, пенензы!» — на всю улицу орали они, аки псы бешеные, тряся несчастных старух, и бросали в окна скарб ихний. Одну бабку зарезали, — огромной ручищей провёл по воловьей шее Меченый. — Вестимо, та всамделишь деньги али золото утаила. Тело её нагое, от болезней скрюченное да годами сморщенное, с разрубленным черепом послед скарба ляхи в оконце кинули, батюшка сам видел. Он тело-то её мёртвое опосля забрал и за храмом схоронил.

— Ниспошли на богохульников неразумных свою кару, Владыка Небесный! — тяжко вздохнул, перекрестившись, Игнатий, при этом глаза его гневно сверкнули.

— Так вот, разумею я, что в богадельне той надобно означенных нехристей, когда почивать зачнут, всех до единого и кончить, штоб ни одного живого святотатца оттудова не спаслось. Дай бумагу и посвети нам, Игнатий! Щас я планец начертаю, а барин глянет, да и кой-чаво, как военный человек, присоветует, — наконец обратился к Овчарову Федька, признавая кое-какие достоинства и за ним.