Голоса - Борис Сергеевич Гречин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я промолчал. Что там студенты! Не только студенты, но и некоторые преподаватели, давно разменявшие четвёртый десяток.
«Родители — жалобу, и получаем мы, милостивый государь, скандальную известность в местном масштабе, — продолжал декан. — А кто виноват?»
«Бугорин? — предположил я.
«А вот и не угадали! Не Бугорин, а ваш покорный».
«Почему?»
«Ну, как же вам не ясно, Андрей Михайлович? Потому что такое исследование, ради которого студенты снимаются со всех занятий по всем предметам, — это общефакультетское дело. И вовсе зря вы добивались от Владимира Викторовича распоряжения об организации лаборатории. Он бы вам его не дал просто потому, что не был полномочен». (Я покаянно покивал: да, это я мог бы и сам сообразить.) «Хотя не поэтому не дал, конечно, а чтобы вы не получили оружия против него же. Итак, заведующий кафедрой — ни сном ни духом. Напротив, выяснится по бумагам, что как раз в эти дни он с сотрудниками проводил инструктаж о том, чтобы всемерно укреплять, так сказать, учебную дисциплину, пристально следить за пропусками занятий и прочее. Вот увидите ещё. А декан знал о творящемся безобразии — и не принял мер. Или даже вовсе не знал, что происходит на вверенном ему факультете, и неизвестно, что хуже. Разве не надо его снять с должности, если он такой безалаберный? Тем более что и снимать не нужно: достаточно просто не подписать новый трудовой контракт. Понимаете теперь, почему для Владимира Викторовича оба варианта выигрышны, и даже ему, пожалуй, выгоднее, чтобы вы провалились? Да вы простите меня, идею про лабораторию — это не он вам нашептал?»
«Что вы, Сергей Карлович! — запротестовал я. — Мне само всё пришло в голову!»
«Но ведь вас, мой дорогой, поставили в такие условия, что вам и не могло ничего другого прийти в голову? О, это высший пилотаж…»
Мы несколько секунд помолчали.
«Мне очень жаль, Сергей Карлович, — пробормотал я. — То есть если всё и правда так. Очень жаль, что и сам, похоже, влип, и вас подвожу под монастырь».
«Да Господь с вами! — отозвался Яблонский. — Я-то буду возиться с внуками, писать этюды для души. А жаль вас, мой милый, молодую энергию и научный энтузиазм которого используют для таких пошлых целей. И ещё жаль того, что ваш заведующий кафедрой вами пожертвует без всяких сентиментальных чувств. Случись что, и строгий выговор — это для вас самое меньшее. А ведь вы не останетесь после такого выговора?»
Я, кивнув, продолжал сидеть, глядел перед собой в одну точку и пытался сообразить: что же надо сказать? Ничего нельзя было сказать: надо было благодарить за преподанный урок, извиняться и уходить.
Яблонский снова заговорил:
«Размышляю вот, Андрей Михайлович… Размышляю: не подписать ли мне общефакультетское распоряжение о создании вашей лаборатории?»
«Зачем? — изумился я. — Это укрепит мои позиции, конечно, и я буду благодарен, но ведь для вас — лишняя ответственность и лишний риск?»
«Бежать ответственности некрасиво, мой дорогой, — сентенциозно заметил декан. — А про риск — кто знает? Я ведь в своём приказе ответственность за его исполнение и взаимодействие структурных подразделений между собой возложу на вашего непосредственного начальника. А? Ха-ха! То есть в плохом случае, в случае скандала, виноват окажется в первую очередь он. Я тоже, но он — больше. А если всё пойдёт гладко, то я окажусь причастным к вашим общероссийским лаврам, потому что я же и распорядился. Считаете, дурно с моей стороны?»
«Нет, не считаю, — искренне ответил я. — Восхищаюсь вашей…»
«… Административной смекалкой? — догадался декан. — Так ведь, мой хороший, не первый год сижу в своём кресле… Вот что: я вам пока ничего не буду обещать. Надо мне сначала успокоить Ирину Олеговну с кафедры всеобщей истории, которая сегодня утром уже донесла, что вы ей звонили в нетрезвом виде и стучали кулаком по столу. Зайдите ко мне завтра примерно в то же время, договорились? Завтра сумею вам сказать что-то более определённое. Грех, Андрей Михайлович, просто грех — на корню рубить научное творчество и лишать энтузиазма тех, кто движет его вперёд! Это — моё главное соображение, а вовсе не бюрократические мысли».
— Какой славный у вас был декан! — заметил я рассказчику на этом месте. — И как это глупо — увольнять таких людей просто по достижении ими пенсионного возраста, руководствуясь хоть законом, хоть ведомственной инструкцией! Человек ради закона, или закон ради человека? Впрочем, извините, — спохватился я. — Это — такие самоочевидные банальности…
Андрей Михайлович молча кивнул.
[7]
— После обеда, — продолжал Могилёв, — работа группы возобновилась. Первая очередь выходила Марте Камышовой. Я деликатно спросил её, готова ли она сделать доклад по своему персонажу сегодня. Марта лаконично ответила, что готова, и мы приступили к слушанию её доклада без всяких предисловий.
Девушка вначале явно робела этой своей роли докладчицы и поэтому говорила лаконично, сухо, простыми фразами, но к концу своего сообщения немного оттаяла, стала поживей, будто увлёкшись против воли. Пять вещей, сказала Марта, поразили её в Кшесинской (а она читала и «Воспоминания», и дополнительные источники, например, недавно всплывший дневник балерины — архивный документ, который я тогда сумел раздобыть, кажется, в «Киберленинке»; только через три года этот документ опубликует некая бульварная газета вроде «Московского комсомольца»).
— «Киберленинка» недавно ограничила бесплатный доступ к авторефератам и архивным документам, вы знаете? — перебил я рассказчика.
— Да? — поразился Могилёв и даже по-детски приобиделся: — Как же им не стыдно… Торгаши! Позор!
Но вернёмся к нашим героям. Пять вещей впечатлили мою студентку. Во-первых, настойчивость и трудолюбие: оказавшись в эмиграции, Матильда вовсе не опустила руки, не лила слёз, не проедала драгоценности, а нашла работу, причём по специальности: открыла студию, в которой преподавала балетное искусство. (Отмечу тут как бы в скобках, что Марта неизменно называла свою героиню по имени и отчеству: Матильда Феликсовна.) Во-вторых, мужество: не испугалась ехать с революционными матросами, чтобы спасти из уже отобранного ленинцами особняка не Бог весть какие ценные, но дорогие сердцу вещи. Или ещё: одна еврейка-большевичка поставила балерине на вид, что она ходит по новой резиденции большевиков неаккуратно, та же ей ответила, что у себя дома — в знаменитом «дворце» по адресу Кронверский проспект, один — она будет ходить так, как считает нужным. (На этом месте кто-то хмыкнул, Лина или, может быть, Герш.) В-третьих, бескорыстие, как ни странно это звучит по отношению к
