Архив потерянных детей - Валерия Луиселли

В ожидании, пока проявится снимок, я листаю фотоальбом Эммета Гоуина. Странная пустота и тоскливость, вот чем импонируют мне его документальные фото людей и ландшафтов. Я где-то вычитала, возможно, на какой-то музейной табличке, что, по словам Гоуина, при ландшафтной фотосъемке и сердцу и разуму надо дать время, чтобы они нашли себе правильную точку смотрения. Наверное, из-за странноватого имени Эммет я раньше считала Гоуина женщиной, пока не узнала, что он мужчина. Но все равно продолжала симпатизировать ему, хотя, может, и поменьше. Но в любом случае Гоуин импонировал мне больше, чем Роберт Франк, Керуак и все прочие, кто делал попытки понять этот ландшафт, – возможно, из-за того, что Гоуин дает себе время просто смотреть на окружающие объекты, вместо того чтобы сразу выбрать точку смотрения на них. Он смотрит на людей, позаброшенных, диковатых, и позволяет им самим возникать в кадре как они есть – с их вожделениями, безысходностью и отчаянием, с их изломанностью и неискушенностью. Он смотрит и на ландшафты, рукотворные и облагороженные, но тоже оставляющие впечатление какой-то заброшенности. Ландшафты, которые он фотографирует, проступают перед взглядом куда медленнее, чем его семейные фотопортреты. Они не очаровывают сразу и мгновенно, в них куда больше затаенного и неуловимого, чем явного. Их глубину увидишь, только если достаточно долго вглядываться, затаив дыхание, – примерно такой момент кристальной ясности сознания и одновременно безмыслия испытываешь, когда проезжаешь через туннель и все в машине из суеверного страха боятся вздохнуть, а потом снова вырываешься на свет божий, и мир заново раскрывается перед тобой, необозримый и необъятный, и все на миг замолкают.

На сей раз снимок у мальчика получается великолепно. Он тычет его мне в руки с заднего сиденья, сам не свой от восторга:

Смотри, ма!

Превосходный документ времени, этот маленький прямоугольник в сепии:

Две заправочные колонки под неэтилированный бензин, на заднем плане ряд аппалачских сосен, и заметьте, ни следа зловредной кудзу. Документ знаменательный, не из-за особой значимости запечатленных объектов, а скорее как момент, когда мальчик наконец научился фотографировать эти объекты.

СИНТАКСИС

Пики Грейт-Смоки-Маунтинс видны лишь наполовину и призраками вырисовываются в отдалении, окутанные туманом, как будто выдыхаемым ими из своих недр. Сейчас ранний полдень, и дети спят на заднем сиденье. Я рассказываю мужу одну историю о моих родителях, историю, не раз слышанную мной, правда, только в пересказе моей матери. Она всегда завораживала меня, эта история. В начале 1980-х мои родители отправились путешествовать в Индию. Они были молоды, любили друг друга и тогда еще не поженились. Перелет в Дели предполагал суточную остановку в Лондоне для пересадки на прямой рейс, и мои родители заночевали в доме одного своего друга. Тот работал в сфере технологий, и у него на руках имелся прототип сиди-проигрывателя, который несколькими годами позже триумфально выйдет на мировой рынок. Наутро перед отъездом в аэропорт родители получили от своего друга сиди-проигрыватель, наушники и единственный имевшийся у него дома компакт-диск. Уговор был такой, что они все это ему вернут на обратном пути из Индии.

В первую половину путешествия они не пользовались сиди-проигрывателем, потому что он никак не хотел включаться. Позже, когда они приехали в Варанаси – мои родители упорно по старинке именовали город Бенаресом, – мой отец, лежа на койке в продымленном отельчике на берегу Ганга, от нечего делать так и этак крутил в руках строптивый аппарат, пока не сообразил, как заставить его работать. Надо было всего лишь перевернуть батарейки, правильно совместив с плюсами и минусами. Добираясь спальным автобусом из Варанаси в Катманду, мои родители ни минуты не спали, а по очереди слушали плеер в бесконечном восторге, вглядываясь в ночной мрак за окном, подпевая, насвистывая, считая звезды и, вероятно, слишком громко переговариваясь друг с другом, как бывает, когда на тебе наушники, а автобус натужно одолевал горные подъемы. В Катманду было не до сиди-плеера – и без того на них обрушилась масса впечатлений, слишком многое хотелось услышать, слишком много впитать, слишком многое сфотографировать, записать на память.

Через несколько дней они поехали дальше, в маленький городок у подножья Гималаев. Они разбили палатку. Они занимались любовью, хотя мне с трудом представляется эта картина, они много фотографировали друг друга, все те снимки до сих пор пылятся в сундуке где-то в подвале. Одним ранним утром они развели огонь пред ликом туманных очертаний величественных горных громад, сварили кофе и достали из рюкзака плеер. Они сели на прихваченной морозцем поляне, откинувшись на стенку палатки, и наблюдали, как из-за высоченных вершин выползает солнце. Мама первой слушала музыку, следом отец. И вдруг, можно сказать, на пике переживаемого обоими почти священного момента, хотя, похоже, они не сказать чтобы полностью разделяли его, мой отец, не открывая глаз, промурчал имя. То было не имя моей мамы, не имя его матери и не чье-нибудь другое, хотя бы отдаленно похожее на имя чей-нибудь вообще матери. То было имя незнакомки, имя женщины, другой женщины. Одно-единственное словечко, коротенькое. Но оно обрушилось в тишину такой тяжестью, так неожиданно, так резануло грубой правдой, так внезапно грянуло среди ясного неба, так больно ранило, обнажило скрытую до времени трещину, разверзло землю между ними. Мама выхватила плеер из отцовских рук, выдернула из его ушей наушники, нарочито неспешно отошла к скале и яростно швырнула все это о скалу. Проводки, детальки, батарейки – все, что было сиди-плеером, оказалось изничтожено, покалечено, исковеркано, а его ни в чем не повинное электронное сердечко вдребезги разбилось о твердь непальских Гималаев. Диск внутри плеера чудом выжил. И я все гадаю, какую же мелодию они в тот момент слушали?

И что было дальше? – спрашивает мой муж.

Ничего. Они полетели назад и в Лондоне вернули поломанный плеер своему другу.

А все же, что они ему сказали?

Понятия не имею. Думаю, сказали, что очень сожалеют.

А дальше что было?

Дальше они поженились, родили мою сестру и меня, потом в конце концов развелись и с тех пор жили долго и счастливо.

РИТМ И МЕТР

Наконец из безлюдья Грейт-Смоки-Маунтинс мы спускаемся в населенную долину. Какая разительная перемена пейзажа, трудно поверить, что мы едем по той же стране, на той же планете. Меньше чем за час мы перенеслись из страны курящихся туманами горных вершин и бесконечных волнистых ковров всех оттенков зеленого – с отливами в синеву, а затем в полутона серого и пурпурного – в монохромный мир с бесконечными парковками неимоверных размеров, по большей части пустующими, которые опоясывают каждый мотель, каждую гостиницу, придорожный ресторан и каждую аптеку (если сравнить пространства под парковки с пространством под человеческие тела, ясно, что первые, как ни поразительно, в большем фаворе, чем вторые). Мы наскоро съедаем поздний обед в так называемом театре-ресторане «Долли Партонс Стампид» и спешим убраться до начала их дневного шоу, которое, как обещало меню, порадует живой музыкой, комедийными репризами, фейерверками и выступлениями животных.

Едва мы снова садимся в машину, дети требуют аудиокнигу. Мальчик желает дальше слушать «Повелителя мух». «Всякий раз, просыпаясь в лесу холодной темной ночью…» – заводит в динамиках мужской голос. Что за наказание, каждый раз, когда я подсоединяюсь телефоном к аудиосистеме машины, тут же включается «Дорога» Маккарти. Как я подозреваю, причина в том, что эта аудиокнига стоит первой в нашем плейлисте, но я никак не могу понять, отчего она включается сама собой, как какая-то дьявольская игрушка. Дети с заднего сиденья выражают недовольство. Я нажимаю кнопку «Стоп» и призываю их к терпению, пока буду искать «Повелителя мух».

Девочка говорит, что больше не хочет слушать эту книгу, говорит, что не понимает ее и что, когда все-таки понимает, что там к чему, это все равно наводит на нее ужас. Мальчик велит ей замолкнуть и проявить хоть какую-то взрослость и все-таки научиться по-человечески слушать. Он говорит ей, что «Повелитель мух» – это классика и что ей надо понимать классику, если она вообще хочет хоть о чем-нибудь иметь хоть какое-то понятие. Меня подмывает спросить мальчика, почему он так считает, но нет, сейчас я этого делать не буду. Я и сама желала бы знать, правда ли дети что-то понимают в этой книге и должны ли они вообще что-то понимать в ней. Правы ли мы, что открываем им слишком неприглядные стороны жизни – слишком решительно погружаем в реальный мир? И не слишком ли многого ожидаем от них, не слишком ли