Ленинградские тетради Алексея Дубравина - Александр Хренков

Унылая рязанская осень. Третий день, не переставая, слезится набухшее небо. С веток до корней, до последней жилки на уцелевших листьях, промок школьный сад. Сотнями луж расплескалась по глинистым тротуарам густая, холодная рыжая грязь. Вечерами в мокрых палисадниках, в узких уличках и переулках теснится кромешная тьма. Футбольное поле превратилось в озеро. В школьных кружках работа еще не налажена… Что яркого, обжигающего сердце можно придумать в такие печальные дни?

Но не весь же мир, говоря по правде, замкнулся в стенах нашей школы и темных улицах Сосновки. И вовсе не так уж лениво идет за горизонтом другая — большая и сложная жизнь. Например, в Испании. Там теперь нестерпимо жарко, пылает горячее солнце, над Гвадалахарой голубое небо. Там продолжается война. Фашисты с горящими факелами по ночам штурмуют крепости. Лезут, очумелые, в Толедо, в Талаверу, крадутся по всем тропам и дорогам к древнему Мадриду…

…Лезут, крадутся! Черные, пьяные — мутные бычьи глаза. Трудно, едва держимся, но отбиваемся. «Рус, пулемет, огня!» — «Есть огня, камраде!» Пулемет клокочет, дрожит, бьет струей. Они все ползут, все ползут. Ранен сосед — Вылко Булгаринов. Ранен смертельно помощник. Теплая кровь алыми ягодами падает в желтый песок. Славный был парень — мадьяр Зоумбари. Похороним вон у той развилки. Дорога на север, дорога на запад. Будь спокоен, Бела, ты выполнил свой долг… Теперь, кажется, один. Буду держаться один. Страшно хочется пить. Некогда даже оглянуться… Но что там за шум позади окопа? Прыгают пестрые камешки, струйкой сбегает песок. Оглядываюсь — рядом ложится испанка. Темные волосы, жгучие глаза. Ловкая и гибкая, как кошка. Она принесла воды. Полный кувшин колодезной воды. «Рус, no pasaran!» — «No pasaran, камраде!» Тереза снаряжает ленты. Мы расстреливаем черных в упор. Дрогнули, остановились, ринулись назад. Мы продолжаем поливать их пулями. Фронт на участке полка не поколеблен… Вечером нас поздравляют. Возгласы на всех языках. Тереза улыбается. Старший брат испанки Хозе берет звонкую гитару. В руках у Терезы кастаньеты. Девушка щелкает ими, подходит ко мне, улыбаясь шепчет: «Рус, будем вместе?» Я соглашаюсь: конечно! Светит огромная медная луна. Пахнет лимонное дерево. Мы с Терезой начинаем хоту. Танцуем арагонскую хоту…

Так или примерно так представлялось Юрке все последующее, когда он, мятежная душа, со свойственной ему романтической горячностью наедине с собой обдумывал план побега в Барселону. «А вы, — рассуждал он дальше, — оставайтесь в Сосновке. Зубрите себе химию, алгебру, немецкий. Через месяц или два вы получите письмо. В голубом конверте, с иностранной маркой, штемпель «No pasaran!». До встречи после победы, дьяволы! Ваш неизменный друг, бывший ученик 8-го класса, ныне пулеметчик интербригады Юрий Лучинин. Мадрид, Испания».

В одну из дождливых ночей он пропал — исчез, словно его и на свете не было. Оставил хотя бы записку для матери! Чудак, даже мать не пощадил. Искали его, разумеется, — следов никаких не обнаружили. Ходили тревожные, все думали, куда провалился человек?

На шестой день к вечеру дождь перестал и появился Юрка. Грязный, худющий, в промокших ботинках и беспощадно помятом пальто, он виновато глядел по сторонам и грустно улыбался; за спиной у него на единственной лямке уныло болтался рюкзак.

— Возьмите вашего ученика, — сказал директору школы начальник районной милиции. — Сняли с товарного поезда на станции Жмеринка. Без паспорта и других визированных документов пытался покинуть пределы государства. Следствие закончено. Криминального ничего не найдено. Может продолжать учиться.

— Юрка, какой же ты чудилище, честное слово! Хоть шепнул бы кому втихомолку, либо телеграмму с дороги послал.

— Вот именно, телеграмму! Волонтер — инкогнито — и вдруг телеграмма, — зубоскалил Виктор. — Юрка не так простоват, как вам представляется.

Мы не осуждали его, нет. За что было осуждать! Каждый из нас в душе ему завидовал, все вместе мы гордились: какие в нашем классе отчаянные парни! В тот день, без преувеличения, вся взбудораженная школа — от малышей до старшеклассников — взирала на Юрку восхищенными глазами; девчонки так и толпились у классных дверей. Вечером заметили: плоский веснушчатый нос у Юрки стал приподниматься кверху. Наконец мы поняли: Юрка — не обычный среди нас товарищ, — ему суждены вдохновенные порывы.

Был и еще один весьма примечательный случай в его биографии — в следующем, девятом уже классе. Начитавшись поэтов, великих и прочих, и исписав стихами три толстые тетради, Юрка однажды воскликнул: «Баста! Пора пробивать пути в литературу».

«Литературой» в Сосновке считалась районная газета — маленькая, подслеповато отпечатанная четырехполоска под броским названием «Ударные темпы». И мы ничуть не удивились, скорее посмеялись, когда заприметили Юрку не раз и не два выходившим из дверей редакции. Дивиться и завидовать начали потом, когда в каждом почти номере газеты стали находить стихи, подписанные Ю. Лучининым. Стишки были бледные, словно клубные частушки или рифмованные тексты на пестрых афишах сберкассы. Но это ли главное? На наших глазах рождался поэт, и это было удивительно.

Как-то вечером после заседания кружка (мы занимались в литературном, все другие кружки нас не интересовали) Юрий отвел меня в сторону, дрогнувшим голосом сказал:

— Ну, прощай. Ухожу в газету. На счастье, подвернулось вакантное место.

Его сообщение меня ошеломило.

— Что же, не хочешь поздравить? — обиделся он.

Поздравить я не догадался, думал в тот час о другом.

— Слушай, а как же со школой?

— Я газетчик, понимаешь? Лихой прирожденный газетчик. Большего желать не собираюсь.

На следующий день он ушел и в школу уже не заглядывал.

Но можно ли было представить себе школу без Юрия или, вернее, Юрия без школы?

Вместе с Андреем Платоновичем, классным руководителем, мы пошли в редакцию. Юрка, заметив нас еще на улице, мгновенно куда-то провалился; редактор в тот день был в колхозах.

В райкоме комсомола нас встретил секретарь.

— Как? И вы не пытались его удержать? Исправим, немедленно исправим ошибку.

В этот раз водворение Юрия происходило иначе. Пришли секретарь райкома, редактор газеты, тихо посидели в кабинете директора, тихо ушли. Назавтра, смущенный и пристыженный, возвратился Юрий. Сел на прежнее место у заднего окна и ни с кем не разговаривал. Нос его теперь не поднимался, напротив, несколько дней тяготел все книзу.

И все-таки — счастливец этот Юрка. Сколько же он прозвищ нахватал в Сосновке! Кюхля… Романтик… Поэт… Дон-Диего… — всего не перечислишь.

Не-Добролюбов

Третьего участника нашего квартета характеризовать довольно трудно: похоже, он неисчерпаем. Кажется, нет такого слова — понятия в русском языке — среди слов, обозначающих свойства натуры, — каковое не имело бы к нему непосредственного отношения, так или иначе не касалось бы его сущности.

Во-первых, Пашка Трофимов — неуклюжий увалень, сама воплощенная флегма, неторопливое степенство. Вместе с тем, в парадоксальном его характере таилось и что-то от холерика. Тогда он возбуждался, стремительно загорался и шел напролом к поставленной цели. Моментами был и совсем бесшабашным. Но это случалось однако же редко.

Во-вторых, это — сущий ребенок, робкий, застенчивый, тихий и послушный. Но мудр был, сатана, не по возрасту, умел математически точно разбираться во всем, в чем мы, его товарищи, обычно пасовали. И тут начиналась вторая метаморфоза Пашки: разобравшись в чем-нибудь сложном, он тут же по горячке стряхивал с себя покладистого парня и превращался в его противоположность — в холодного сухого эгоиста. Мы не мирились с этим, бесцеремонно его одергивали — и Пашка безропотно возвращался на прежние позиции.

В-третьих, Павел был рассудительным философом, живой энциклопедией всевозможных сведений и неудержимым спорщиком на всех комсомольских диспутах. Спорить он любил, спорил с азартом по любому поводу. И не было в этих утомительных словопрениях равного Пашке оппонента.

В-четвертых, мы считали его прокурором — прокурором комсомольской чести. Он хорошо справлялся с такой щепетильной ролью. Стоило только кому-нибудь проштрафиться — нарушить дисциплину, совершить неприглядный поступок — Пашка от имени комитета гневно метал в такого комсомольца страшные громы и молнии, — бичевал и расписывал, как говорила ему совесть. Мы с восхищением благодарили друга: «Здорово всыпал, молодец! Этот не посмеет теперь ерепениться». — «Пусть лишь посмеет», — соглашался Павел, и мы верили: в случае необходимости Пашка продолжит свое дело — продолжит на более высоком уровне. Надо сказать, его обвинительные речи производили впечатление. Не всегда они воздействовали разве на Виктора. Но Виктор в данном случае не в счет: с ним мы расправлялись особо.