Путешествие по Советской Армении - Мариэтта Шагинян

Крепость Каре русским войскам пришлось снова обагрить своей кровью через несколько десятков лет, в ночь с 5 на 6 ноября 1877 года. Ночной штурм Карса — один из самых блестящих эпизодов русской военной истории. Современники рассказывают о нем как о беспримерном:

«Событие это беспримерно не только в летописях нашей военной истории, но и в истории всех народов. Никогда и нигде до сих пор не штурмовали ночью такой крепости. А крепость эта была поистине могущественна. В ней природа тесно сплотилась с искусством; четырнадцать отдельных фортов и батарей при 303 орудиях, с 20 000 гарнизоном составляли грозную силу, против которой мы имели всего 35 батарей, 48 эскадронов и сотен и 138 орудий; соединительные траншеи, волчьи ямы, фугасы дополняли силы долговременных построек, возведенных, кстати сказать, английскими и немецкими инженерами». Два генерала армянского происхождения тоже принимали участие в этом штурме — граф М. Т. Лорис-Меликов и И. Д. Лазарев. Среди русских солдат, бравших Каре, были овеянные славой севастопольцы. В штурме участвовали грузины, имеретинцы и абхазцы, дравшиеся с безумной храбростью. В одну ночь Каре был взят, убито до 3 тысяч турок, захвачено в плен до 9 тысяч, среди них 5 пашей и 800 офицеров. Когда коменданта цитадели Гусейн-бея спросили, почему турки не сдали Карса без боя, чтобы избежать кровопролития, Гусейн-бей хмуро ответил: «Такую крепость, как Каре, нельзя было сдать без боя»[69].

До такой степени защищен был Каре природой и искусством инженеров!

Хотя Восточная Армения, войдя с 1828 года в систему старой, самодержавной Российской империи, и подпала под обычную политику царизма, политику подавления и разделения «инородцев», как тогда говорилось, но все же это был переход из азиатского средневековья в более передовые экономические и культурные условия, и в этих условиях армяне неизмеримо выиграли. Важным ключом к этому выигрышу послужил русский язык. Приобщившись к нему, армяне после отсталой азиатской Персии оказались вдруг в очень высокой общественной среде. Их молодежь, студенчество, интеллигенция встретились с русской молодежью, студенчеством, интеллигенцией, а эти передовые слои русского народа были полны революционного брожения, воли к борьбе за улучшение и перестройку жизни, воли к свободе. Большие мировые горизонты раскрыла перед армянами русская книга, великая русская литература.

Я уже упомянула о «реальном спутнике» Пушкина, воскресшем через два десятка лет. Когда генерал Красовский во главе русских войск вступал в Ереван, в Эчмиадзине находился юноша, уроженец армянского села Канакер, получивший монашеское воспитание в монастырской школе, с суровой перспективой впереди — остаться монахом. Этот юноша был Хачатур Абовян, родоначальник новой армянской литературы. Можно с уверенностью сказать, что если б не воздействие русской культуры, если б не русское художественное слово и великая его сила, вряд ли принял бы на свои плечи молодой Абовян единоличный подвиг создания родной литературы, да и вряд ли смог бы его осуществить.

До этого времени образование в Армении носило церковный характер. Книги писались и печатались на древнеармянском языке, грабаре, уже малопонятном для народа. В потрясающем предисловии к своему роману Хачатур Абовян рассказывает:

«Мне пришлось иметь учеников, и какую бы армянскую книгу я им ни давал, они ничего не понимали; между тем русские… книги они понимали и охотно читали. И это было весьма естественно, потому что в этих книгах говорилось о любви, о дружбе, о привязанности к отчизне, о смерти, о борьбе и т. д., между тем в армянских книгах — только о боге и святых. Но ведь и среди армян бывали герои, с жизнью и деятельностью которых следовало познакомить общество… Безотрадное положение армянской литературы причиняло мне такую боль, что я часто искал уединения, скитался по горам и долинам, размышлял и обдумывал… Я решил во что бы то ни стало написать какое-нибудь произведение, восхвалить в нем свой народ, рассказать о деятельности какого-нибудь национального героя; но для кого писать? Ведь народ не поймет моего языка!.. Как же быть-то? С кем я ни говорил, все были того мнения, что наш народ не охотник до просвещения, что наш народ не любит читать, но я видел, как этот же народ нарасхват читает „Робинзона“ и „Повесть о медном городе“. Знал я и то, что у всех известных народов два языка — старый и новый.

Я знал также, что на свадьбах, на собраниях, на базаре, на улицах народ наш с большим удовольствием слушает слепых певцов — ашугов. Долго думал я и, наконец, решил отложить в сторону грамматику и риторику и самому сделаться таким же ашугом…»

Но диалектов вокруг было так много, что за пределами данной местности их тоже уже не понимали. В Карабахе говорили одним, острым и образным народным языком; в Нахичевани на Дону (где была большая колония армян) — другим, перемешанным с крымско-татарскими словами; в Аштараке — третьим; в Лори — четвертым; в Ереване — пятым. Хачатур Абовян остановился на ереванском, и время показало, что он был прав.

«И вот однажды, — продолжает Абовян свой рассказ, — распустив учеников на масленицу, начал я обдумывать все то, что с детства слыхал и видел… Вспомнил я тогда и своего Агаси — и выбрал его своим героем… Не успел я написать и одной страницы, как зашел ко мне приятель мой, доктор Агафон Смбатьян. Я хотел было спрятать лист, но не мог; он попросил прочесть ему. Я весь дрожал во время чтения; того и гляди, думал, я, покачает он головою, нахмурится, как другие, а затем если не в лицо мне, то про себя станет смеяться надо мною. Но не тут-то было! „Если так будете продолжать, — заметил он, — выйдет прекрасная вещица“. Мне хотелось от радости кинуться ему на шею и горячо поцеловать его. По уходе его я весь был поглощен вдохновением. Было 10 часов утра. О пище я совершенно забыл. Армения, как ангел, стояла надо мною и воодушевляла меня… До пяти вечера я не ел и ничего не пил… Домашние просили, сердились, но я не обращал на них никакого внимания. Когда я написал 30 страниц, природа взяла свое: глаза сомкнулись. Всю ночь мне казалось, что я сидя пишу… Пусть теперь зовут меня невеждой; у меня развязался язык, мой дорогой народ!.. Кто владеет мечом, пусть сперва отрубит мне голову, пусть вонзит этот меч в мое сердце, потому что, пока язык мой движется во рту, я буду кричать: „На кого это вы подняли меч свой? Разве вы не знаете армянского народа?“ Только бы ты, мой дорогой народ, полюбил еще не смелый язык твоего сына, полюбил бы так, как отец лепет своего ребенка!»[70]

Так родилась первая книга новой армянской литературы, роман «Раны Армении», где с детской чистотой и классической ясностью описаны народные обычаи (масленица в Канакере), нападение персидских феррашей на армянскую девушку, смелое вмешательство юноши Агаси, уход его в горы с группой смельчаков, где он начинает партизанить, видение древнего города Ани, начало персидской войны 1826 года, бегство Агаси в лагерь генерала Мадатова, служба его в русской армии и, наконец, вступление с генералом Красовским в завоеванный русскими Ереван. В этой первой книге новой армянской литературы, рожденной под воздействием передовой русской литературы, отразилась глубокая, выстраданная любовь армянского народа к русскому, характерная для всего последующего развития армянской классики. Народный поэт Армении Ованнес Туманян писал о Хачатуре Абовяне:

«Целую историческую эпоху, важный период истории дают „Раны Армении“… Армянский народ… устремив взор на Запад, молил о помощи то одну, то другую европейскую христианскую державу. Вековой опыт, ход истории и течение времени показали, что эти надежды и упования надо возлагать на Россию… Поистине восточная политика могущественной России и надежды многострадального армянского народа соответствовали друг другу… Со взятием Еревана к России присоединился армянский народ, находящийся по эту сторону Масиса, и с того дня в жизни и в истории армянского народа открылась новая эпоха. Осуществились вековые чаяния кавказских армян…»

«„Раны Армении“ — это и вопль патриота, исполненный скорби и стенаний, и национальная эпопея, дышащая силой и гордостью, и панегирик облагодетельствованного и спасенного, полный слез радости, благодарственных возгласов и благословений… И в этом секрет того, что она у нас считается священной книгой» [71].

Хотя Абовян не пишет о том, как труден был ему его подвиг, но сейчас, изучая в Литературном музее Армянской Академии наук в Ереване рукопись его романа, мы как бы присутствуем при рождении литературного армянского языка, ашхарабара, который вовсе не вышел готовым из-под пера писателя, — Абовян трудился над ним, тщательно отшлифовывал его, выбирая слова, приспособляя и развивая синтаксис.