Только для голоса - Сюзанна Тамаро
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Недавно я прочитала в какой-то газете, будто, согласно последним теориям, любовь начинается не в глубине сердца, а, представь себе, в носу. Когда два человека, встретившись, проникаются взаимной симпатией, они начинают посылать друг другу какие-то крохотные флюиды, названия которых я не припомню, через нос эти флюиды проникают в мозг и там, в одном из потайных лабиринтов, поднимают любовную бурю. Так что любовь, заключал автор статьи, это не что иное, как невидимые дурные запахи. Какая жуткая чушь! Кто испытал в жизни настоящую любовь, большую любовь, невыразимую никакими словами, тот знает, что подобные утверждения не что иное, как невесть какая уже по счету попытка опошлить великое чувство. Безусловно, запах любимого человека вызывает приятное волнение. Но еще прежде должно произойти что-то другое, нечто такое, я уверена, что весьма отличается от обычного запаха.
Находясь тогда рядом с Эрнесто, я вдруг впервые в жизни испытала удивительное ощущение — мне показалось, будто тело мое не имеет пределов, его окутывает какое-то невидимое сияние, а контуры стали как будто шире и вибрировали в воздухе при каждом моем движении.
Знаешь, как ведут себя растения, если не поливать их несколько дней? Листья никнут и вместо того, чтобы тянуться к свету, ниспадают, словно уши напуганного кролика. Так вот, моя жизнь в предыдущие годы была точно такой же, как у растений, лишенных воды. Ночная роса давала мне минимум влаги, необходимой для поддержания жизни, но помимо нее я не получала ничего другого, у меня хватало сил лишь кое-как держаться на ногах, и все. Но ты знаешь, что достаточно полить растение хотя бы раз, как оно сразу же возвращается к жизни и его листья вновь становятся упругими. Так произошло в первую же неделю на курорте и со мной. Через шесть дней после приезда, глядя на себя утром в зеркало, я обнаружила, что стала другой. Кожа разгладилась, глаза заблестели, и, одеваясь, я вдруг заметила, что напеваю какую-то мелодию, чего не делала уже с самого детства.
Слушая отчужденно мою историю, ты, вполне естественно, подумаешь, что за этой эйфорией, наверное, скрывались проблемы, тревога, страдание. В конце концов, я ведь была замужней женщиной, как же я могла с такой легкостью проводить время в обществе постороннего мужчины? На самом же деле у меня не возникало ни проблем, ни опасений, и вовсе не потому, что я была лишена всяких предрассудков. Скорее всего потому, что мои переживания касались лишь моего тела и только тела. Я походила на щенка, долго блуждавшего зимой по улицам и нашедшего наконец спасительную нору. Он ни о чем не думает, сидит в ней и наслаждается теплом. Кроме того, я была слишком невысокого мнения о своих женских чарах и потому даже не догадывалась, что мужчина может питать ко мне чувственный интерес.
В первое воскресенье, когда я направилась на мессу в церковь, Эрнесто притормозил возле меня свою машину. «Куда идете? — поинтересовался он, высовываясь в окошко, и, выслушав мой ответ, сразу же открыл дверцу со словами: — Поверьте мне, Господь будет куда более удовлетворен, если вместо церкви вы отправитесь на прекрасную прогулку в лес». После немалых кругов и поворотов мы остановились у тропинки, уходившей в глубину каштановой рощи. Туфли у меня были совсем непригодны для лесной прогулки, и я все время спотыкалась. Когда же Эрнесто взял меня за руку, это показалось мне самым естественным, что только может быть на свете.
Мы долго шли молча. В воздухе стоял запах осени, земля была влажная, на деревьях многие листья уже желтели, солнечный свет, пробиваясь сквозь кроны деревьев, все время менялся — был то ярче, то слабее. Наконец мы оказались на поляне, посреди которой высился огромный каштан. Вспомнив о своем дубе, я подошла к нему, приласкала и прижалась к стволу щекой. А Эрнесто тотчас прислонил свою голову к моей. С тех пор как мы познакомились, наши глаза еще ни разу не встречались так близко.
На следующий день я не захотела видеть его. Дружба переходила во что-то другое, и мне нужно было время все хорошенько обдумать. Я ведь была уже не девочкой, а замужней женщиной, осознающей свой долг; он тоже был женат и к тому же имел сына. Прежде я уже не раз представляла себе всю собственную жизнь до самой старости и тогда страшно испугалась, обнаружив, что не предусмотрела, будто этот распорядок может быть чем-то нарушен. Я не знала, как себя вести.
Все новое при первой встрече обычно пугает, и, чтобы действовать дальше, нужно преодолеть это чувство тревоги. Поэтому порой я думала: «Это ужасная глупость. Самая большая в моей жизни, я должна все позабыть и зачеркнуть то немногое, что было между нами». А минуту спустя уже уверяла себя, что самой большой глупостью был бы именно отказ от всего, так как впервые с детских лет я снова почувствовала себя живым существом; все во мне и вокруг меня трепетало, и мне представлялось, что просто невозможно отказаться от нового состояния. К тому же в глубине моей души, естественно, таилось подозрение, какое бывает или по крайней мере бывало у каждой женщины: не насмехается ли он надо мной, не хочет ли просто поразвлечься и бросить? Такие мысли бродили в голове, пока я лежала в печальной комнате пансиона.
В ту ночь я не смогла уснуть до четырех часов: была слишком возбуждена. А наутро, как ни странно, ничуть не чувствовала себя усталой и, одеваясь, напевала; за прошедшие несколько часов во мне родилась чудовищная жажда жизни. На десятый день пребывания на водах я отправила Аугусто открытку. «Воздух прекрасный, питание посредственное. Будем надеяться», — написала я и поприветствовала мужа дружеским объятием. Ночь накануне я провела с Эрнесто.
Именно в эту ночь я и сделала неожиданно для себя одно важное открытие, а именно: между нашим телом и душой существует множество небольших окошек, и через них-то, если они открыты, и проникают чувства. Если окошки слегка прикрыты, они кое-что еще пропускают, но одна лишь любовь способна, подобно порыву сильного ветра, внезапно распахнуть их все.
В последнюю неделю моей жизни в Порретте мы все время проводили вместе, много гуляли и столько говорили, что даже во рту пересыхало. Как отличались беседы с Эрнесто от разговоров с Аугусто! Все в нем дышало страстью, пылом, он умел невероятно просто говорить о самых сложных вещах. Мы часто беседовали о Боге, о том, что, возможно, помимо реальной действительности существует еще что-то. Он воевал в Сопротивлении, не раз смотрел смерти в глаза. В такие минуты у него и возникла мысль о высшем предопределении, и не от страха, конечно, а оттого, что в эти мгновения сознание словно расширялось и проникало в какое-то другое необъятное пространство. «Не могу соблюдать ритуалы, — говорил он мне, — никогда не войду ни в одно культовое здание, ни за что не стану верить в догмы, в события, придуманные такими же людьми, как я сам». Мы мыслили абсолютно одинаково и едва ли не в один голос, перебивая друг друга, произносили одни и те же слова и фразы. Нам казалось, мы знакомы уже многие годы, а не какие-то две недели.
Нам оставалось побыть вместе совсем немного, и в последние ночи мы спали не больше часа — лишь бы немного восстановить силы. Эрнесто был необычайно увлечен мыслью о предначертании судеб. «В жизни каждого мужчины, — утверждал он, — существует только одна женщина, с которой он достигает идеального единения, и в жизни каждой женщины тоже существует только один мужчина, которого она дополняет». И найти друг друга суждено немногим, очень немногим. Все остальные обречены на вечную неудовлетворенность, неизменную ностальгию. «Сколько может быть таких счастливых встреч? — рассуждал он в темноте комнаты. — Одна на десять тысяч, одна на миллион, на десять миллионов?» Одна на десять миллионов, да. Все остальное — это приспособление друг к другу, поверхностная симпатия, преходящее увлечение, физическое сходство или близость характеров, подчинение социальным условностям. Говоря все это, он только и делал, что повторял: «Как же нам повезло, не правда ли? Кто знает, что стоит за подобным единением? Кто знает?!»
В день отъезда, когда мы ожидали поезда на маленьком вокзале, он обнял меня и шепнул на ухо: «В какой из наших прежних жизней мы с тобой познакомились?» — «Во многих», — ответила я и заплакала. В сумочке у меня был спрятан его адрес в Ферраре.
Надо ли описывать тебе мои чувства в те долгие часы, пока я возвращалась домой. Они были слишком лихорадочны, можно сказать, «вооружены одно против другого». Я понимала, что за время, пока я находилась в пути, мне необходимо как-то изменить себя, я то и дело заходила в туалет посмотреться в зеркало и проверить выражение своего лица. Блеск глаз и улыбку следовало погасить. Лишь некоторый румянец на щеках можно было оправдать хорошим воздухом. Отец и Аугусто нашли, что я необыкновенно похорошела. «Я знал, что воды делают чудеса», — без конца повторял мой отец, тогда как Аугусто — что было совершенно невероятно для него — одарил меня мелкими любезностями.