Билли Батгейт - Эдгар Доктороу

О, Боже, что я чувствовал тем утром к этой волшебнице-сиротке, этой средиземноморской оливке, этой шустрой полу-женщине, полу-взрослой! К ее спине, ягодицам и то части, где расположен секрет и жизнь всех женщин! Я ей нравился! Необъезженная моя, думал я, я запрыгну на тебя и ты понесешь нас обоих, клянусь, у нас получится!

Я вспомнил как она прыгала через скакалку, неутомимо, с лихими девичьими вывертами: на одной ноге, с шагом, перекрестив руки, с наклоном, с поворотом, дольше, чем любая другая девочка. Еще она умела ходить на руках, вытянув стрелкой свои смуглые ножки, наплевав на вздернутую юбчонку и свои белые трусики, открытые взорам всех мальчишек. Она была прирожденной акробаткой: а я смог бы ее научить жонглированию, мы могли бы жонглировать в паре пятью, а потом шестью предметами…

Но сначала ей нужно купить подарок! Я попробовал представить, что бы это могло быть. И слушал звуки приюта – зная все здание как свои пять пальцев. Я лежал, с немного туманной головой от дрянного пива и кожей чувствовал по каждому шуму, по каждой вибрации большого здания, что пришло время завтрака. Всего лишь раннее утро. Я встал, собрал свою одежду в уголке, под ступенями отдал долг туалету и спустя несколько минут очутился на улице. Душ мальчиков был рядом: спустя еще пару минут я блестел отмытый, курточка – белая, и мчался к Пехтеру за свежей булочкой.

Я проснулся гораздо раньше всех, даже мама еще спала. Улицы были пусты, фонари продолжали гореть с ночи. Топая на 3-ю авеню, меня посетила мысль, что начать день было бы неплохо с покупки. Встать у ломбарда, выбрать на витрине что-нибудь стоящее для Бекки и, дождавшись открытия, зайти и купить. Какое-нибудь украшение, а может быть даже колечко.

Газетный киоск был еще закрыт. Стопки свежей прессы валялись около входа на станцию надземки, как сбросили их с грузовика, так они и лежали. Заголовок «Миррор», еще до того как я вообще обратил внимание на него, привлек меня тревожным ощущением. Я ощутил слова, вобрал их в себя и уже потом прочитал: «Кошмарное бандитское убийство»! Ниже виднелась неясная фотография человека в парикмахерском кресле – тело казалось безголовым, но пояснение внизу гласило, что голова закутана в окровавленные полотенца. Какой-то вест-сайдский босс. Я был так расстроен, что автоматически выложил три цента на землю около связок газет и вытащил одну для полного ознакомления с событием.

Интерес к теме у меня был чисто шкурный, сначала я пробежал глазами текст в тени под навесом, затем, так до конца и не уразумев все детали, вышел под столбы надземки и в полосах света, держа газету развернутой, еще раз медленно прочел все-все. Как ни далеко-описательно было это убийство от утренней идиллии улицы, от тишины на всех ее уровнях – ни тебе поездов, ни троллейбусов, лишь лучи встающего солнца, протыкающие железную вздыбленность рельс надземки на уровне второго этажа – мои глаза внезапно налились болью, текст – скопище черных знаков на белом фоне бумаги – обрел жуткую реальность послания лично мне.

Потому что я знал чьих рук это дело! Собственно из заголовка статьи нельзя было узнать ничего интересного, но я читал и читал все снова, ведь это касалось меня и как члена банды, и как человека уже из того мира, откуда пришло убийство. Я читал текст как учебник и мне ничего не надо было доказывать, ни о каком мистере Шульце в статье не упоминалось, и удивляться этому было бы наивно. Окаменевший и не способный нормально размышлять после своей первой ночи любви на земле, я думал, что все вокруг знают то, что знаю я и не знают того, чего не знаю я. Может в других газетах есть что-то проливающее свет..? Я вытащил «Таймс», в котором была похожая фотография и никакой информации. Я вытащил «Геральд Трибьюн» – эту высокомерную интеллектуалку Нью-Йорка, но там было всего лишь больше слов. Никто толком ничего не знал. Бандиты убивали бандитов каждый день, а вот за что и кто это делал – всегда оставалось тайной! Структуры тайного мира пересекались, союзники превращались во врагов, сотрудничество прекращалось, любое лицо в этом бизнесе могло быть убито в любой день любым другим лицом, а пресса, полиция – им были нужны свидетели, показания, документация, иначе все уходило в песок. Какие-то версии периодически возникали, но они требовали времени, как требуется историкам отстранение от событий, чтобы воссоздать видимость правды. В отличие от них всех, я сразу знал в чем там дело и кто – убийца! Он убил чем попало под руку! Он вбежал разъяренный и просто убил. Сымпровизировал – он не усаживал того босса специально в парикмахерское кресло. Все было по-другому: хвать бритву и… Он снова взбеленился и его невозможно было остановить, как тогда – в случае с пожарным инспектором.

Мои с Голландцем Шульцем пути пересеклись, когда его империя рушилась, когда он терял позицию за позицией, когда он становился неуправляемым – на фотографии проглядывал его почерк маньяка-убийцы и возникал вопрос, обращенный уже ко мне – а мне-то что теперь делать? Он повел себя не по-товарищески, нечестно, он ввязал меня в игру, правила которой отдавали душком, он перестал быть моим учителем и тренером, он мог научить меня с этого момента только одному – саморазрушению!

Я покрылся липким потом, к горлу подступила страшная в своей неотвратимости тошнота. В такие минуты хочется выть волком и кататься по земле, ничто другое не помогает. Я нервно огляделся и выбросил газеты в мусорный ящик, будто они жгли мне руки, будто они были доказательством моей вины и уликой для немедленного ареста.

На ступенях входа в надземку я просидел несколько минут. Обхватив голову руками и стараясь справиться с тошнотой. Спустя какое-то время меня прошибла слабость и дрожь – тошнота ушла, я мог дышать снова. Пожалуй, именно в этот момент во мне начало созревать мое тайное убеждение, что я все-таки могу от них скрыться, они будут искать и не найдут меня, потому что я знал много способов скрыться – им и не снилось сколько! Но сознанием я ощущал другое – отныне мистер Шульц представлял для меня гораздо большую угрозу в свое отсутствие. Он что-то сделает, о чем я знать не буду, и все – я пойман! Я стал более подвержен опасности от них всех, включая даже мистера Бермана – если меня нет рядом с ними. Как логическая предпосылка этот пункт, разумеется, спорен, но как чувство – абсолютно безошибочен! Если его нет у меня перед глазами, то как я могу узнать что мне надо бежать? И главное, куда? Я понял – мне надо всегда быть с бандой, вот где моя гарантия, вот где моя защита. Я чувствовал, что роскошь отдаления от них я не могу себе больше позволить. Безопаснее быть рядом с ними.

Я приказал себе думать лучше и глубже, и, чтобы собраться с мыслями, зашагал. Я шел и шел, а как доказательство реальности происходящего и мира вокруг, надо мной прогрохотал состав надземки, появились автомобили, грузовики, направились на работу люди, загудели рожки машин, начали распахиваться железные щиты ларьков и магазинов, открывались кафе. Я зашел в один из первых попавшихся, сел плечо к плечу с такими же, как и я, гражданами и, так же, как и они, начал день со стакана томатного сока, затем кофе, затем, улучшив самочувствие, заказал два яйца, наскоро обжаренные с ветчиной, тост, пончик и еще раз кофе, а завершил завтрак вкусной сигаретой, и вскоре все стало казаться мне не таким тоскливым: и перспективы, и жизнь в целом. Как-то Шульц сказал мистеру Берману в моем присутствии: есть две важные вещи, которые надо сделать как можно скорее. Первыми были мойщики окон, а вот этот случай – и есть вторая вещь. Спланированное деловое убийство. Неотвратимое и лаконичное, как телеграмма. Жертва ведь тоже из их мира. Конкуренция, ничего не поделать. Поэтому его убийство – это некий знак, некое послание нескольким людям, которым мистер Шульц таким образом кое-что сообщил. В то же время способ убийства, парикмахерской бритвой, предполагал для всех остальных: полиции, криминальных репортеров, ребят из налоговой инспекции и джентльменов из городской управы из комиссии по надзору за фактами коррупции в эшелонах власти, а в общем для всех остальных, кроме, собственно, гангстеров, что оно было совершено кем-то другим, почерк был явно не Голландца – скорее негритянский способ умервщления или сицилианский – ярко выраженная вендетта, но как бы там ни было, оно состоялось и выводы могли делаться разные.

Все это могло служить утешением для меня, но я начал сожалеть, что в момент принятия решения меня выслали из штаб-квартиры и я не слышал приговор. Я забеспокоился о себе – мое собственное положение внутри банды изменилось без моего ведома, или, что еще хуже, я переоценил и себя, и это пресловутое положение! А было ли оно вообще? Я шагал назад по 3-ей авеню, чувствуя повторение прилива тошноты и тягу к близости к мистеру Шульцу. Мое ощущение было странным. Тогда, после убийства пожарного инспектора, я был зелен лицом от переживаний – может мне не надо было принимать все так близко к сердцу? Может, думал я, по их мнению, мне еще не хватает мужской силы выносить подобное спокойно? Я побежал. Пересекая тени и участки, открытые солнцу, вприпрыжку, через две ступени, мчался по лестнице в свою квартиру – думая, что они послали за мной, а меня дома – нет!