Над Кубанью зори полыхают - Фёкла Навозова

Сегодня Пюре никто не мешал — малыш утих, старики ушли–к соседям.

Нюра расправила вырванный из тетради листок, развела водой загустевшие чернила.

«Нужна ли я ему буду с дитенком?» Потом все же начала писать:

«Пущено письмо дорогому и милому…»

И милому… А дальше как? И написала:

«Архипу Алексеевичу. Во первых строках своего письма сообщаю, что я теперь ни казачка, ни солдатка, потому что о моём супруге Митрие Тарасовиче нет ни слуху ни духу. Пропал без вести на турецком фронте. Хоть я его и не любила так, как тебя, но мне его дюже жалко. Он ведь не виноват, что нас с ним насильно обвенчали. А сынок весь в него. Только болен он, мой сынок. А чем болен, не пойму. По станице ходит хрипучка: горлышком дети болеют и мрут. Привозили хвельдшера-татарина, но он ничем не помог».

Нюра перестала писать и бесшумно подошла к люльке. Мальчонка горел как в огне. Опять жар…

Но ничем помочь сынишке она тоже не могла. Снова склонилась над письмом.

«Дорогой Архип Алексеевич, премного прошу тебя не серчать на меня. У меня сейчас душа рвётся на части — и по тебе тоскует, и Митьку жалеет, а тут сынок хворает. Еще сообщаю тебе наши станичные новости. Все говорят, что царя свергли и скоро будет конец света. Может, его, конца свету, и не будет, так зазря люди поговаривают. Сообщи мне, что говорят у вас там на фронте. Скоро будет замирение или нет, потому без царя какая же может быть война? У нас тут много говорят про антихриста, что будто бы евреи будут теперь вместо царя править, а я не верю. Помнишь, ты говорил мне, что жизня может перемениться: царя не будет, и всех наравне станут наделять землёй. В станице говорят разное, а что правда, что неправда—не поймёшь. С тем до скорого свидания. Жду от тебя весточки. Нюра».

Сделав конверт и заклеив его мучным клейстером, Нюра тщательно выписала полевой адрес Архипа.

А вечером, сказав свекрови, что забежит к подруге за лекарством, Нюра пошла к правлению и опустила письмо в почтовый ящик.

Она шла домой и думала о том, как изменилась её родная станица. Пустынные, заросшие бурьянами улицы, покосившиеся заборы. Ни весёлых огоньков, ни песен.

Только изредка то там, то тут раздавались пьяные крики солдат–фронтовиков, приехавших на побывку и опившихся по этому случаю лихой самогонкой, сдобренной для крепости табаком–самосадом.

Всё больше и больше оседало в станице фронтовиков. Прибывали на побывку, а назад не возвращались. Они рассказывали о братании с немцами, о муках окопной жизни, о червивом мясе, гнилой капусте и изъеденной шашелем чечевице, о многих несправедливостях, о жестокости офицеров. Старики хмурились, слушая вернувшихся сыновей, одетых вместо бешметов и черкесок в солдатские потёртые гимнастёрки.

Из станицы были отправлены все военнопленные. Гарпена Ковалева, распрощавшись с рыжим австрияком, ревела в сарае. Впрочем, она была довольна и тем, что её сынок лопотал по–русбки.

А жизнь становилась все голоднее, все суровее. И казалось, не будет конца проклятой войне.

С того дня, как уехал австриец, стала ждать Гарпена мужа из плена. Ворочаясь с боку на бок, ночей не спала, сокрушалась:

— Вот дура я, наделала делов! Ну и будет теперича мне от Миколки! Исколотит до полусмерти. Ну да я не первая и не последняя!

Просыпаясь утрами в горячей постели, она вспоминала сильные руки австрияка и его колючие усики. Стала неразговорчивой, похудела и все придумывала себе оправдание.

«Скажу, сонную, супостат, изнасильничал. А о тебе, Миколка, слух получила, что убит ты. Ничего, отбрешусь».

Миколка явился неожиданно. Гарпена шла с вёдрами от колодца и увидела на горке сутуловатую фигуру мужа. Она охнула, уронив коромысло с плеч. Загремели ведра и покатились, а Гарпена завыла отчаянным бабьим воем и помчалась мужу навстречу, всплёскивая руками.

— Да родименький мой! Да законный ты мой муженёк! Да не с того ли ты света возвернулся? Аль с чужой, дальней сторонушки? Да я ж по тебе панихиду отслужила! Да я ж тебя в поминанье записала! — причитала она, повиснув на шее Миколки.

Миколка тоже плакал и дёргал носом, не имея возможности поднять руки и вытереть слезы: так крепко обхватила его законная жена. Забыв о коромысле и вёдрах, супруги в обнимку отправились к дому.

Наблюдавшая эту картину Малашка Рыженкова крикнула соседке Воробьихе:

— Видала, кума, как мужей надо встречать! У самой‑то у Гашки хвост мокрый от страха, а она голосит на всю улицу от радости.

Воробьиха, на ходу завязывая платок, отозвалась:

— Пошли поглядим, как Гашка будет своего рыжего выводка показывать мужу!

Малашка помчалась за нею.

— Ничего, вывернется, стерва! Такая из воды сухая выйдет и любую собаку перебрешет!

Гашка, услыхав топот соседок, быстро захлопнула перед их носом калитку на задвижку и уже с крыльца крикнула:

— Что надо‑то? Когда нужны будете, позовём! Совесть надо иметь! — И повернулась к Миколке: — Вот соседки! И не приведи господь. Очухаться человеку c дальней дороги не дадут.

Миколка шапкой сбил пыль с сапог и поднялся на крыльцо.

Что происходило между Миколкой и его женой, никто не узнал. Но на насмешки мужиков Миколка только отшучивался:

— Мальчишку найти — это тоже клад! Вырастет, земельный надел получу, а от этого хозяйство не пострадает. У Гашки у моей губа не дура! Другие от пленных девок вывели, а моя вот какого работника произвела. Да и я в плену не дремал.

А Гашка рассказывала о боевых похождениях своего Миколки в Австро–Венгрии такую несуразицу, что он даже удивился.

— Ну и бреховка ж ты у меня, Гашка! Полсвета прошёл, а такой нигде не встречал!

— Ну вот! — отвечала ему довольная Гашка. — Раз я разъединственная такая, то держись за меня крепче! Таких немного и то, наверное, родятся только на Кубани.

Мишка Рябцев был отправлен на кавказский фронт на год позже Митьки Заводнова. Лошади он не имел. Небольшой ростом, но ловкий и гибкий, сразу был зачислен в пластунское подразделение.

И не думал, не гадал Мишка встретить Митьку Заводнова, а довелось. Это случилось летом 1917 года, когда в войсках уже началось брожение.

На митингах казаки требовали увеличить количество увольняемых в отпуска, крыли начальство, старались всякими правдами и неправдами уйти подальше в тыл. Турки, хорошо осведомлённые о состоянии русских войск, начали наступление.

Конный полк, в котором служил Митька, вместе с другими частями откатывался под нажимом турок. Пластуны встретились с конниками в одном из ущелий за Араксом. Тут‑то Мишка и увидел Митьку. И страшно обрадовался земляку:

— Глякося, Митро! Да неужто это ты? Здорово!

— Я! А то кто ж! — хмуро откликнулся Митька, не узнав сразу земляка.

Мишка потрепал по шее Митькиного коня.

— Ишь ты! Значит, и Ветерок твой жив?

— Тьфу ты! Да ведь это ж Мишка! — наконец узнал Митька одностаничника. — Кожа да кости, толкни — рассыплешься! По голосу я тебя, Мишка, а не по обличью опознал!

Митька соскочил с коня.

— Ничего! Были б кости, а мясо нарастёт! Я живучий, и пули, бог милостив, пока мимо летят. Я ведь здесь больше ползком, — отшучивался Мишка, обнимая Митьку.

У обоих от радости сверкали на глазах слезы.

— Встретились‑то вон как! Вот неожиданность!..

Мишка рукавом потрёпанной черкески вытирал глаза. У него все лицо было в болячках: обморозился на днях на перевале.

— Что с рожей‑то твоей? — спросил Митрий.

Михаил объяснил. И рассмеялся:

— Чудно! Внизу весна, турецкие бабы босые землю мотыгами ковыряют, а вверху метель — свету божьего не видать. Ночь проплутали в тылу у турок, а как погода улеглась да на солнце засверкал снег, поверишь, все зараз поослепли. У подъесаула очки чёрные — ему ничего. Кричит на нас: «Чего тыкаетесь, как слепые щенки!» А мы хватаемся друг за друга, падаем. А турки по нас жарят!

И, прервав свой рассказ, умолк, нахмурился.

Митрий спросил:

— Ты чего?

Мишка вздохнул:

— Краю войны не предвидится. А на днях повстречал одного знакомого из дивизии. Знаешь, с какой?

Митька пожал плечами.

— С солдатом тридцать девятой дивизии. Их за неспокойство в тыл отправляют.

— Так это ж солдаты, а не казаки.

— То‑то оно и есть, что солдаты! А говорил я с на–шим Архипкой–батраком. Помнишь, у Ковалевых работал? Он, знаешь, в унтеры произведён. Медаль за отличие имеет.

Митька отвёл взгляд и задумчиво спросил:

— Значит, говоришь, с фронта их отозвали? Турок нажимает, а их, значит, в тыл шлют?

— Да–а! За неспокойство. Они от наступления отказались,. Архип прямо мне сказал, что царя уже нету, что буржуи власть захватили, что войну пора окончить и по домам двигать.

У Митьки потемнело лицо:

— Это как получается — по домам? Царя нет, так отечество осталось. Ты думаешь, если фронт бросить, так турок на Кубань не нагрянет?