Бувар и Пекюше - Гюстав Флобер

В самой огромной было выдолблено что-то вроде купели. Один край был приподнят; со дна чаши два желобка, вытесанные в камне, спускались до земли: это, без сомнения, предназначалось для стока крови. Природа не могла создать такой диковины!

Древесные корни оплетали эти причудливые цоколи. Моросил дождь; вдали, словно огромные привидения, вздымались клочья тумана. В густой листве им чудились фигуры жрецов в белых одеяниях и золотых тиарах, их несчастные жертвы со связанными за спиной руками, друидесса, склонившаяся над чашей и следящая за кровавым ручьём; им слышался рёв толпы, гром кимвалов, звон трубы из рогов зубра.

Они тут же приняли решение.

Однажды лунной ночью они отправились на кладбище крадучись, точно воры, прячась в тени домов. Ставни повсюду были заперты, в хижинах все спали; ни один пёс не залаял.

Они взяли с собой Горжю и втроём принялись за работу. Слышно было, как стучат камешки под ударами заступа, копавшего дёрн.

Им было не по себе от близкого соседства с покойниками; часы на колокольне издавали заунывный хрип, а круглое окно на церковном фронтоне, точно человеческий глаз, как будто следило за осквернителями святыни. Наконец они унесли купель.

На другой день они зашли на кладбище посмотреть, не осталось ли следов ограбления.

Аббат, прохлаждавшийся на пороге дома, просил их оказать ему честь своим посещением; он провёл их в небольшую залу, как-то странно на них поглядывая.

На буфете, среди тарелок, стояла суповая миска, расписанная жёлтыми цветами.

Пекюше, не зная, как завязать разговор, расхвалил её.

— Это старый руанский фаянс, — сказал священник, — из фамильного сервиза. Знатоки высоко его ценят, особенно г‑н Мареско. Сам же он, слава тебе, господи, не питает слабости к ценным вещам.

Так как они не понимали, к чему он клонит, аббат объявил, что своими глазами видел, как они выкапывали крестильную купель.

Оба археолога, весьма смущённые, что-то лепетали в своё оправдание. Ведь купелью уже давно никто не пользовался.

Мало ли что! Они должны её возвратить.

Ну, разумеется! Но пусть им хотя бы разрешат позвать художника, чтобы тот срисовал купель.

— Так и быть, господа.

— Пусть это останется между нами, хорошо? — попросил Бувар. — Тайна исповеди!

Священник, улыбаясь, успокоил их.

Они боялись не столько аббата, сколько Ларсонера. По приезде в Шавиньоль он будет выклянчивать у них чашу, всё разболтает, и слухи дойдут до властей. Ради предосторожности они спрятали купель в пекарню, потом в беседку, в садовую будку, в шкаф. Горжю выбивался из сил, перетаскивая её с места на место.

Обладая такой редкостью, грешно было не увлечься кельтскими древностями Нормандии.

Оказывается, все они египетского происхождения. Город Сез, в Орнском департаменте, пишется иногда Саис, как город в дельте Нила. Галлы клялись именем быка — египтяне поклонялись быку Апису. Латинское название жителей Байе, байокасты, происходит от Beli casa, обиталища и святилища бога Бэла. Бэл и Озирис — одно и то же божество. «Вполне вероятно, — пишет Мангон де ла Ланд, — что в окрестностях Байе некогда находились друидические памятники». «Эта местность, — добавляет г‑н Русель, — напоминает тот край, где египтяне построили храм Юпитеру-Аммону». Следовательно, там существовал храм, а в нём были заключены сокровища. Во всех кельтских памятниках хранились сокровища.

В 1715 году, как утверждает дон Мартен, некий сеньор Герибель производил раскопки в окрестностях Байе и нашёл несколько глиняных урн с костями; он пришёл к заключению (на основе чьих-то свидетельств и местных преданий), что здешний некрополь помещался на горе Фаунус, где погребён Золотой телец.

Однако же Золотого тельца предали сожжению и поглотили, если верить Библии!

Первым делом надо выяснить, где находится гора Фаунус. Авторы не дают никаких указаний. Местные жители ничего о ней не слыхали. Необходимо произвести здесь раскопки; с этой целью Бувар и Пекюше отправили г‑ну префекту докладную записку, но ответа не получили.

Может быть, гора Фаунус исчезла, и это был не холм, а курган? Что представляют собою курганы?

Во многих из них находили скелеты, лежавшие в той же позе, как зародыш во чреве матери. Значит, гробница служила для них как бы второй утробою, где они готовились к новой жизни. Следовательно, курган — это символ женского органа, так же как камень, воздвигнутый стоймя, — органа мужского.

И действительно: там, где сохранились менгиры, процветал фаллический культ. О том свидетельствуют старинные обряды в Геранде, Шишбуше, Круазике, Ливаро. В древности башни, пирамиды, свечи, придорожные столбы и даже деревья служили эмблемой фаллоса; теперь Бувару и Пекюше повсюду чудились фаллосы. Они собирали вальки от колясок, ножки стульев, засовы от погребов, аптекарские пестики. Всем посетителям они задавали вопрос:

— На что это похоже, по-вашему?

Потом разъясняли невеждам значение символа и в ответ на протесты снисходительно пожимали плечами.

Как-то вечером, когда они изучали верования друидов, в комнату тихонько вошёл аббат.

Они тут же повели его в музей и начали с окна, где красовался витраж; им не терпелось показать свою новую коллекцию фаллосов. Священник остановил их, назвав эту выставку неприличной. Он пришёл с требованием вернуть ему крестильную купель.

Бувар и Пекюше умолили его потерпеть ещё две недели, чтобы сделать слепок.

— Чем скорее, тем лучше, — сказал аббат.

И заговорил о другом.

Пекюше, отлучившись на минуту, сунул ему в руку двадцать франков.

Священник отшатнулся.

— Берите! Это для ваших бедняков!

Жефруа, покраснев, спрятал золотую монету в карман сутаны.

Вернуть чашу, чашу для жертвоприношений? Ни за что на свете! Они собирались даже изучить древнееврейский, который был праязыком кельтских языков, а может быть, напротив, сам от них произошёл. Они мечтали объездить всю Бретань, начиная с Ренна, где должны были встретиться с Ларсонером и совместно исследовать урну, упоминаемую в трудах Кельтской академии, урну, как полагают, с прахом царицы Артемизии… Но тут к ним бесцеремонно ввалился мэр, даже не снимая шляпы, и объявил со своей обычной грубостью:

— Ну, голубчики, так не годится. Давайте её сюда!

— О чем вы? Что такое?

— Не прикидывайтесь дурачками! Я-то знаю, где она у вас спрятана.

Кто-то их предал.

Бувар и Пекюше стали уверять, что купель хранится у них с разрешения священника.

— Это мы ещё проверим.

Фуро ушёл.

Через час он вернулся.

— Священник ничего вам не разрешал. Я требую объяснений.

Приятели заупрямились.

Во-первых, эта купель никому не нужна; во-вторых, это вовсе и не купель. Они могут это доказать множеством научных доводов. Наконец, они обязуются написать в завещании, что чаша принадлежит общине.

Затем они предложили её купить.

— К тому же это моя собственность! — твердил Пекюше.

Ведь Жефруа принял от него двадцать франков — вот и доказательство! И если их вызовут к мировому судье, — тем хуже для священника: он принесёт ложную присягу!

Пока решалось дело, Пекюше несколько раз ходил смотреть на суповую миску, и в нём всё сильнее разгоралось желание завладеть ею. Если ему отдадут миску, он согласен вернуть купель. Если нет — пусть пеняют на себя.

Устав от споров или из боязни скандала, Жефруа уступил.

Суповая миска заняла достойное место в их коллекции рядом с кошуазским чепцом. Купель украсила церковную паперть; отдав её, друзья утешались мыслью, что жители Шавиньоля даже не подозревают, какая это ценность.

Заполучив супницу, они увлеклись собиранием фаянса: новый предмет для изучения, новый повод рыскать по окрестностям.

В те годы было в моде собирать старую руанскую посуду. Нотариус подобрал недурную коллекцию, что создало ему репутацию художественной натуры, не подходящую для его профессии, но он искупал это серьёзностью и рассудительностью.

Проведав, что Бувар и Пекюше присвоили суповую миску, нотариус предложил обменять её на что-нибудь другое.

Пекюше отказал наотрез.

— Не хотите — не надо.

Мареско обследовал их керамику.

По стенам были развешаны фаянсовые блюда с синими узорами на грязно-белом фоне, рога изобилия зеленоватых и красноватых оттенков, бритвенные тазики, тарелки и блюдца — предметы, за которыми они долго охотились и приносили к себе под полой сюртука, прижимая к сердцу.

Мареско кое-что похвалил, заговорил о других сортах фаянса, испано-арабском, голландском, английском, итальянском, ослепив их своей эрудицией.

— Кстати, дайте взглянуть ещё разок на вашу миску!

Постучав по ней пальцем, нотариус стал рассматривать буквы на расписной крышке.

— Это руанская марка! — пояснил Пекюше.

— Что вы! У руанского завода, собственно говоря, не было марки. Пока не прославился Мутье, весь французский фаянс делали в Невере. Так же обстоит дело и с Руаном. К тому же в Эльбефе его превосходно имитируют.