Старый дом (сборник) - Геннадий Красильников

— Уходи! Уйди с глаз! Ну?!

Коля исподлобья тяжело взглянул на Олексана, длинно выругался и, повернувшись, пошел вдоль рощи. Олексан смотрел ему в след и, лишь когда он скрылся за поворотом, увидел, что все еще стоит со сжатыми кулаками. Долго не мог успокоиться, в разгоряченном мозгу путались мысли: "Эх, даже не заметил, как ударил. Ну, таких стоит бить, если не понимают… Неужели правда это? "Из одной чашки хлебаем?" Думает, я тоже… Врешь! Мне чужого не надо".

Вечером, в перерыве между сменами, в избе Петыр-агая робрались все трактористы бригады. Ушаков сидел за столом озабоченный, подавленный: за все время его бригадирства такого не бывало. Почему же так случилось? Впрочем, ничего неожиданного в этом не было: в последние дни Коля все чаще приходил на работу навеселе, а то и совсем пьяный. А на что пьет, откуда берет — об этом его не спрашивали. Теперь-то все понятно, только поздно, слишком поздно… Говорят, дорого ведро при пожаре!

Рядом с Ушаковым сидел Андрей Мошков, с другой стороны — Галя. Другие расселись по стенке, а которым не хватило места, теснились около печи.

Коля окончательно протрезвел. Поглаживая лохматые, не знающие гребешка волосы, сидел у другого конца стола, низко опустив голову, сгорбившись.

Кто-то нетерпеливо сказал:

— Павел Васильич, кого ждем? Давай начинай. Людям на работу надо.

Ушаков огляделся, встал. Не зная, как начать, с минуту постоял молча, кашлянул в кулак.

— Вот, товарищи… в бригаде у нас нехорошее дело получилось. Наверно, слышали…

— Знаем уже!

— Пусть он сам расскажет.

— Встань, Коля! Расскажи, как было…

Не поднимая головы, рыжий Коля медленно встал. Стало очень тихо, и было слышно, как за печкой шелестят в старых газетах тараканы. Летчик судорожно проглотил слюну, переступил с ноги на ногу. Бригада ждала молча.

— Что там рассказывать… — Коля облизал пересохшие губы. — Знаете ведь, чего там…

Мошков нетерпеливо, сердито крикнул:

— Не жмись уж, ты! Говори, как было! Ну?

Коля стрельнул в него глазом.

— Ты не нукай, не лошадь, понял?.. Ну, хотел из заправочной бидон керосину…

— Украсть! — подсказали от печки.

Коля вызывающе ответил:

— Ну, украсть! Да, украсть хотел!.. Жаль, не успел, этот вон… Кабышев пришел. Дурак, с кулаками полез. Бог силы дал, а ума дать забыл. Подумаешь, нашелся храбрец — вора с бидоном керосина поймал! Знаем их… У людей в глазу соринку заметят, а у себя — бревно не видят.

Олексан сидел неподалеку от Коли, рядом с Сабитом. При последних словах учетчика он густо покраснел и отвел глаза. Сабит тронул его за колено.

— Валла, Аликсам, он совсем дурной стал! Что говорит, а?

Ушаков вмешался:

— Тише, товарищи. Послушаем сначала его. Ты, Коля, на других не кивай, о себе рассказывай. Ведь ты не сегодня пить начал, люди давно замечали. До этого… тоже на краденое пил?

Коля скривил губы.

— A-а, вот-вот, Павел Васильич, теперь все говорить станут: "Коля всегда вором был". То Коля был хороший, Коля всем друг-товарищ, а теперь он — только вор. Так, что ли? Эх, Павел Васильич…

— Разжалобить хочешь?

— Да вы обо мне не беспокойтесь. Я уж как-нибудь один проживу. В суд подадите? Подавайте… Только вот ведь какое дело… — Коля оглядел всех, словно ища кого-то, заметив Олексана, стиснул зубы. — Вот ведь какое дело… Может, здесь, среди вас, есть такие… собаки, которые тайком овец давят… Сейчас они смирненько сидят и думают: "Коля-то — негодяй, а я — хороший". А сами косят в обе стороны… Знаю я!..

— Ты не наводи тень на плетень. Если есть такие, назови. Боишься? Сам запачкался и других хочешь? — круто спросила Галя.

— Эх, Галина Степановна, товарищ агроном! Молодая вы еще…

— А ты мои года не считай! — оборвала Галя.

— Ладно. Таких людей я знаю, только сейчас не скажу. Может, когда-нибудь вам еще раз придется такое собрание собирать.

— Хватит, Коля. Не то говоришь, — прервал Ушаков учетчика. — Ты лучше скажи, куда носил керосин, у кого менял на самогонку?

Коля снова огляделся, снова волком посмотрел на Олексана. Тот отвел глаза… Коля усмехнулся.

— Павел Васильич, что это, допрос? Подадите в суд — там расскажу. У кого менял — это мое дело. В деревне таких хватит, кто кумышку гонит.

Коля сел. После него говорил Ушаков, затем Андрей, Галя. Коля молчал, казалось, даже не слышал, о чем говорили. Лишь когда стала говорить Параска, поднял голову, слушал ее, криво усмехаясь. Параска почти кричала, — она вообще не могла говорить тихо, спокойно, — потрясала перед самым его носом маленькими, сухими кулачками.

— Стыда у тебя нет, Коля! Вишь, как он жить надумал — воровать, пьянствовать! Хорошее дело, нечего сказать! В тюрьму, видно, захотелось? Дурак ты, глупее меня, бабы. Правильно Дарья сделала, что тебя не захотела!

Коля дернулся, замотал головой.

— А ты не крути головой-то! Я все вижу, да только помалкиваю. Что девка не полюбила, так кумышку надо пить, да?

Снова стало очень тихо. Неприятная тишина. Каждый в эту минуту думал: вот жили с человеком вместе, за одним столом ели, пили, разговаривали. А теперь сидит один — всем чужой…

Неожиданно слова попросил Сабит. Говорил путаясь и сбиваясь, сильно волновался. В другой раз посмеялись бы нал ним, но сейчас было не до смеха, слушали напряженно, не прерывая.

— Параска-апай[7] про Дарью говорила, слышали все. Правильно говорила, совсем правильно. Я знаю, Коля хотел за Дарьей ходить. Дарья сама не захотела, ко мне пришла. Валла, так было! Зачем против сердца ходить? Дарья ко мне пришла, дорогу нашла. Валла, Коля, если бы Дарья к тебе пошла, я ничего не говорил! У каждого своя голова. Ты, Коля, за это на меня сердитый, собакой назвал, да?

Коля проглотил слюну, сдавленно проговорил:

— Э, да что теперь говорить!

Он встал и, ни на кого не глядя, направился, к двери. Люди посторонились, дали ему дорогу. Споткнувшись о порог, он вышел; недобрый знак — неудачная будет дорога. Но кто знает, может, Коля споткнулся в последний раз…

Коля ушел, и никто его не остановил. С тех пор в Акагурте его больше не видели. С работы его сняли, но в суд не подали. Так и ушел Коля снова бродить по земле, искать свое потерявшееся где-то счастье. И кто знает, может, он много раз проходил совсем близко от него, да мешал ему кривой глаз, а главное — вороватый его характер. Кое-кто из акагуртских девушек с грустью вздохнули: как-никак жених был. А вскоре и совсем о нем забыли.

После собрания тс, кто должен был заступить в ночную смену, отправились в поле, другие вышли погулять на — Глейбамал. В избе за столом остались Ушаков, Андрей и Галя. В сторонке, будто чего-то выжидая, неловко переминался Олексан.

Мошков выбрался из-за стола, подошел к Олексану и крепко пожал его руку.

— Ну, Кабышев, вот тебе моя рука! Не хотел, но заслужил ты, брат. А за прежнее ты на меня не дуйся. Кто старое вспомянет, тому глаз вон, слыхал? Правильно шуганул этого рыжего черта. Таких давить надо, понял? Эх, жаль, меня там не было!

Смущенный Олексан не нашелся, что сказать.

— Ну, чего уж там. Просто не вытерпел…

— Ладно, ладно, знаем, слышали. Правильно дал ему! И вообще, давай, Кабышев, не будем. Хоть ты и казался мне хреновым парнем… Думал, рвач, подзаработать хочет, а чуть что — в кусты. А оказалось, ты — ничего, нашего полка. Такого при случае и в разведку можно взять, не подкачает, а, Павел Васильич?

Олексану было и очень приятно и почему-то неловко от похвал Мошкова. А бригадир тоже одобрительно кивал ему, соглашаясь с Андреем.

Наконец Олексан виновато сказал:

— Ну, меня дома ждут. Пойду. — И вышел.

Ушаков крикнул вслед:

— Кабышев, завтра подтяжку сделайте, не забыл?

— Нет. С утра начнем.

— Да-а, дела… — вздохнул Мошков, когда за Олек-саном закрылась дверь. — Странный парень. На курсах был дикарь дикарем, сядет в своем уголке и сидит, точно сыч. За котомку свою дрожал. Раз мы с ним здорово сцепились. Я кулаком его обозвал. В нем это есть. А вообще он молодец.

Галя согласно закивала головой.

— Он другой раз как во сие живет. Натворит глупостей, а проснется — самому стыдно. Знаете, он похож на воск: в какие руки попадет, такую форму и примет.

— Ого, уж не думаешь ли взять его в свои руки? — усмехнулся Андрей. — Если кого брать, так это меня. Любую форму приму!

Галя засмеялась.

— А вот и возьму! Кабышев парень неплохой, только молчун. Видимо, у домашних научился.

— Во-во, как раз попала в точку! — вмешался Ушаков. — Мать у них — чисто репей. Не язык у нее — чистое шило. Сравнить, Параска и то лучше. Вредная женщина, эта Кабышева. Муж без нее шагу не может ступить, слова не скажет, вот и сынок тихий.