За красивые глаза - Светлана Алешина

Именно жалость была первым чувством, проснувшимся в душе прибалта. Жалость к этой забитой, наверняка смышленой девчонке, которая почти никогда не улыбалась. По крайней мере, когда находилась в пределах видимости своего грозного солдафона-папаши. Впрочем, даже при общении с подружками, а они, как заметил Артурас, почему-то были значительно младше Наташи, ни разу не заметил он в ней вспышки той непосредственной дурашливой веселости, которая свойственна девчонкам ее возраста.

Эйгелис, взявший привычку пить кофе и раскуривать трубку на уютном балкончике своего номера, часто становился невольным свидетелем не только бесконечных скандалов в семье Черных, но и странных развлечений самого младшего и бесправного ее члена.

В палисаднике прямо под его окнами Наташа вместе со своими девяти-десятилетними подружками соорудили из каких-то досок и остатков железных ящиков домики для бродячих кошек, которых в городке было в избытке. Туда по три раза на день она носила еду, видимо сэкономленную во время собственных обедов. Правда, большинство членов этой кошачьей республики не хотели менять свободу на клеточное тепло и наотрез отказывались жить в построенных девчонками домиках. Кошки в основном были, так сказать, «приходящими», то есть прибегали только за едой. Во время обедов в палисадник сбегались мяукающие и орущие на разные голоса пушистые существа со всей округи.

А однажды в колонии появился еще один обитатель, совсем непохожий на прежних. Его приволокла одна из Наташиных подружек — маленькая шустрая брюнетка с остреньким носиком. Новый член колонии вызвал полный восторг и долгие аханья и оханья всей девчоночьей компании. Впрочем, бело-рыжего, с испуганными глазами и постоянно расползающимися в разные стороны лапами щенка, в роду у которого, несомненно, где-то был чистокровный сенбернар, как ни странно, приняла и независимая кошачья республика.

Плохо было одно: если кошки, несмотря на их многочисленность, по ночам вели себя довольно скромно и тихо, то глупый пес, испуганный переменой места жительства, устраивал целые концерты под луной, вызывая недовольство всего людского населения турбазы.

Естественно, первым не выдержал прапорщик Черных. В тот день Эйгелис, уже уставший от искусственно созданного им самим одиночества, решил немного проветриться в ночном городе. Естественно, предварительно приняв солидную порцию своего любимого дагестанского коньяка. И вот в таком состоянии он оказался свидетелем неприятной сцены.

Уже на лестнице его, немилосердно скрипя новенькими армейскими ботинками, перегнал тяжело дышавший прапорщик. Из полноценной одежды на нем были только полинявшие кальсоны. Вслед за ним легко пробежала, ничего не замечая вокруг, в одной полупрозрачной рубашке Наташа.

Прибалт, глядя замутненным взором на сумасшедшую парочку, поморщился и даже хотел было вернуться в номер, однако что-то его остановило. Он спустился во двор. То, что он там увидел, и вовсе не поддавалось никакому описанию. Военный подскочил к кошачье-собачьей колонии и схватил за шиворот скулящего щенка. Наташа, видя, что отец направляется к морю, отчаянно бросилась наперерез. Визг несчастной собачонки дополнили девчоночьи рыдания вперемежку с мольбами отпустить щенка. Наташа цеплялась за отца, пытаясь помешать ему расправиться с жертвой. Но ничто уже не могло спасти щенка от гнева прапорщика.

Потом все кончилось, и мир накрыла какая-то оглушающая больше, чем прежние визг и рыдания, плотная тишина. И тут прибалт увидел, как молнией метнулась в сторону девичья фигурка. Суровый прапор сначала погнался за ней, однако очень скоро потерял ее из виду и, махнув рукой, вернулся в свой номер. Эйгелис хотел было последовать его примеру, но не смог. Он знал, куда побежала девочка, и плохо слушавшиеся ноги сами понесли его к этому месту.

— Наташа, ты здесь?

В маленькой сухой пещерке под мостом было совершенно темно, но, услышав тихое шевеление внутри, Артурас понял, что не ошибся. Однажды он уже проследил, как после очередного папашиного разноса девочка укрывалась именно здесь.

— Ты не бойся, не бойся, — как можно мягче проговорил Артурас, едва ворочая языком. — Хочешь, я подарю тебе другую собачку и прослежу, чтобы ее никто не обидел?

Молчание.

— Да, конечно, — поправился молодой ученый. — Я же понимаю. Тебе нужен именно тот щенок, да? И никакой другой…

Ответом были тихие всхлипывания.

— Почему он такой жестокий? — произнесла девочка сквозь слезы. — Так не должно быть, это несправедливо.

— Конечно, несправедливо, — легко согласился прибалт. — Жизнь — она вообще жестокая штука. И ужасно несправедливая, ужасно.

Говоря это, он медленно продвигался в глубь пещерки, и вдруг его протянутая вперед рука наткнулась на что-то мягкое. Глаза постепенно привыкали к темноте, и скоро Эйгелис довольно ясно увидел сидевшую на корточках девчушку, уткнувшуюся носом в коленки.

— Ну, не плачь, не плачь, — Артурас осторожно погладил ее по голове, невольно задев длинными пальцами обнаженную коленку.

Наташа вздрогнула, но не отстранилась.

— Да ты замерзла совсем! — сказал Эйгелис, присаживаясь рядом и прижимая бьющееся в рыданиях тельце к своей груди…

И внезапно понял, что так уже когда-то было. Рыдающая девочка в его объятиях, его любовь, потерянная так внезапно и вдруг возвращенная, пусть в другом, но узнаваемом виде.

— Не плачь, моя принцесса, скоро все будет хорошо, — нежно прошептал прибалт…

Она почти не сопротивлялась. Может, если бы у нее хватило сил хорошенько двинуть ногой по его самому больному месту, то резкая боль и прервала бы это безумие. Однако сначала она совершенно не понимала, что происходит, а потом, подмятая тяжелым мужским телом и обессилевшая от недавних переживаний и слез, могла только лишь слабо сопротивляться, подогревая огонь, кипевший в нем…

Когда все закончилось и Эйгелис обрел способность понимать происходящее, он вдруг с ужасающей ясностью увидел маленькое тельце, валявшееся без сознания на земле. Он отчетливо слышал крики родителей, разыскивающих Наташу, и, охваченный ужасом, побежал прочь — от своей бессловесной жертвы, от людей, от собственного преступления…

Артурас даже не вернулся в номер за вещами. В кармане пиджака оставались документы и деньги, взятые на ночные развлечения. На них он и купил билет на поезд…

Глава 9

Сегодня была суббота, и по всем правилам общественной жизни в это утро полагалось долго и с чувством понежиться в мягкой постели. Потом не торопясь — часикам эдак к одиннадцати, а впрочем, кого в субботу волнует время? — встать, долго готовить что-нибудь необычное, затем не спеша, смакуя поесть и при этом шуршать утренними газетами.

Впрочем, зачем думать, что могло бы быть, если бы Лариса была сейчас дома, если бы у нее был непьющий, любящий и заботливый муж, и она бы никогда не познакомилась с этими хиппи, и милиционеры, ведущие расследование, не смогли посадить ее на крючок?

Факт оставался фактом. Ранним субботним утром, едва протерев глаза и наскоро прожевав пару каких-то бутербродов, Лариса с Ниловым сели в машину и опять отправились на поиски убийцы. Нилов, сумрачный и усталый, молча крутил баранку. Поглядев на него, Лариса подумала: если сама она просто обречена на необыкновенные приключения, но Нилов-то почему должен страдать? Лариса уже хотела было потрепать Валерия по коленке и сказать что-нибудь ласковое, как он резко завернул в маленький дворик двухэтажного домика и дал по тормозам.

Они приехали. Лариса знала: на прапорщика Григория Ивановича Черных, телефон которого был записан в книжке Стаса, совершенно отдельно от других, капитан почему-то возлагал большие надежды. Однако сама она с выводами не спешила, и, оказалось, совершенно правильно.

На бесцеремонный милицейский звонок в дверь им открыл уже пожилой, но следящий за свой формой, гладко выбритый мужчина лет сорока пяти — пятидесяти. Он был в светлых потертых брюках и тельняшке.

— Милиция, — не давая ему сказать ни слова, хмуро бросил Нилов, мельком показывая удостоверение.

— Что ж, проходите, — немного удивившись, но доброжелательно пригласил мужчина. — Чем могу служить?

«Да, а вот я вряд ли смогла бы вести себя так любезно, если б ко мне так бесцеремонно ввалились в восемь часов утра в субботу», — подумала Лариса.

Хозяин провел их в большую, аккуратную, но лишенную всякого уюта комнату. Вся мебель стояла здесь, выстроившись словно по линейке, как солдаты на параде, придавая помещению вид казармы. Нигде не валялось ни одной лишней вещи, не видно было никаких милых и бесполезных безделушек, и только большая фотография худенькой зеленоглазой девочки с испуганным взглядом висела на стене, напоминая, что здесь обитает живой человек.