Антология сатиры и юмора России XX века. Том 2. Виктор Шендерович - Виктор Анатольевич Шендерович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сенчиллов его не узнал. Холодцов крестом пощелкал пальцами в апрельском воздухе перед лицом друга, отчего тот вздрогнул и сфокусировал взгляд.
— Здравствуй, — сказал Холодцов.
— Где ты был? — нервно крикнул Сенчиллов. — У нас тут такое!
— Какое? — спросил Холодцов.
Сенчиллов замахал руками в пространстве, формулируя. Холодцов терпеливо наблюдал за этим сурдопереводом.
— В общем, ты все пропустил… — сказал Сенчиллов. Заложив себе уши пальцами, он внезапно ухнул в сторону Кремля ночным филином: — Борис, борись! — после чего потерял к Холодцову всякий интерес.
Через проезд стояла какая-то другая шеренга и кричала «нет, нет, да, нет!». Холодцов пошел туда, чтобы расспросить об обстоятельствах времени, и тут же получил мегафоном по голове. Слабо цапанув рукой по милицейскому барьерчику, он потерял сознание.
Открыл глаза он от сильных звуков увертюры Петра Ильича Чайковского «1812 год».
В голове гудело. Несомый ветерком, шелестел по отвесно стоящей брусчатке палый лист, по чистому, уже осеннему небу плыло куда-то вбок отдельное облачко, опрокинутый навзничь Минин указывал Пожарскому, где искать поляков.
Холодцов осторожно приподнял тяжелую голову. Перед памятником, пригнувшись, наяривал руками настоящий Ростропович. Транзистор бурчал голосами экспертов. Ход выполнения Указа 1400 вселял сильнейшие надежды. Красная площадь была полна народу, в первом ряду сидел до судороги знакомый человек с демонстративной сединой и теннисной ракеткой в руках. Холодцов слабо улыбнулся ему с брусчатки и начал собираться с силами, чтобы пожелать человеку успехов в его неизвестном, но безусловно правом деле, — но тут над самым ухом у Холодцова в полном согласии с партитурой ухнула пушка. В глазах стемнело, грузовик со звоном въехал в стеклянную стену телецентра; изнутри ответили трассирующими.
Оглохший Холодцов попытался напоследок вспомнить, был ли в партитуре у Чайковского грузовик с трассирующими, но сознание опять оставило его.
На опустевшую голову села бабочка с жуликоватым лицом Сергея Пантелеймоновича Мавроди и, сделав крылышками, разделилась натрое; началась программа «Время». Комбайны вышли на поля, но пшеница на свидание не пришла, опять выросла в Канаде, и комбайнеры начали охотиться на сусликов; Жириновский родил Марычева; из «BMW» вышел батюшка и освятил БМП с казаками на броне; спонсор, держа за голую ягодицу девку в диадеме и с лентой через сиськи, сообщил, что красота спасет мир; свободной рукой подцепил с блюда балык, вышел с презентации, сел в «Мерседес» и взорвался. Президент России поздравил россиян со светлым праздником Пасхи и уж заодно, чтобы мало не показалось, с Рождеством Христовым. Потом передали про спорт и погоду, а потом в прямом эфире депутат от фракции «Держава-мать» с пожизненно скучным лицом бывшего капитана милиции полчаса цитировал по бумажке Евангелие.
Закончив с Иоанном, он посмотрел с экрана персонально на Холодцова и тихо добавил:
— А тебя, козла, с твоим, блядь, рыбьим жиром мы сгноим персонально.
Холодцов вздрогнул, качнулся вперед и открыл глаза.
Он сидел в вагоне метро. На полу перед ним лежала шапка из старого, замученного где-то на просторах России кролика — его шапка, упавшая с его зачумленной головы. На шапку уже посматривали несколько человек.
— Станция «Измайловская», — сказал мужской голос.
Холодцов быстро подхватил с пола упавшее, выскочил на платформу и остановился, соображая, кто он и где. Поезд хлопнул дверями, прогрохотал мимо и укатил.
Платформа стояла на краю парка, а на платформе стоял Холодцов, ошалело вдыхая зимний воздух неизвестно какого года.
Это была его станция. Где-то тут он жил. Холодцов растер лицо и на нетвердых ногах пошел к выходу.
У огромного зеркала возле края платформы он остановился привести себя в порядок. Поправил шарф, провел ладонью по волосам, кожей ощутив неожиданный воздух под ладонью. Холодцов поднял глаза. Из зеркала на него глянул лысеющий, неухоженный мужчина с навечно встревоженными глазами. Под этими глазами и вниз от крыльев носа кто-то прямо по коже прорезал морщины. На Холодцова смотрел из зеркала начинающий старик в потертом, смешноватом пальто.
Холодцов отвел глаза, нахлобучил шапку и пошел прочь, на выход.
Ноги вели его к дому, транзистор, что-то сам себе бурча, поколачивал по бедру.
В сугробе у троллейбусной остановки лежал человек. Он был свеж, розовощек и вызывающе нетрудоспособен. Он лежал вечной российской вариацией на тему свободы, лежал, как черт знает сколько лет назад, раскинув руки и блаженно сопя в две дырочки.
Холодцов осторожно потеребил его за рукав.
…Холодцов вздрогнул и открыл глаза. Он лежал в сугробе у какой-то остановки, а над ним стоял человек и, держа его руку в своей, искал на ней пульс. Лицо у человека было знакомое по зеркалу, но очень встревоженное.
— В порядке, — успокоил его Холодцов и снова заснул.
…Холодцов постоял еще немного над недвижным телом и энергичным шагом двинулся вон отсюда — по косо протоптанной через сквер дорожке, домой. Потом сорвался на бег, но скоро остановился, задыхаясь. Поправил очки, посмотрел вокруг.
Еще не смеркалось, но деревья уже теряли цвет. Тумбы возле Дворца культуры были обклеены одним и тем же забронзовелым лицом. Напрягши многочисленные свои желваки, лицо судьбоносно смотрело вдаль, располагаясь вполоборота над обещанием «Мы выведем Россию!».
Руки с татуировками «левая» и «правая» были скрещены на груди. Никаких оснований сомневаться в возможностях человека не имелось.
Прикурить удалось только с четвертой попытки. Холодцов жадно затянулся, потом затянулся еще раз и еще. Выпустил в темнеющий воздух струйку серого дыма, прислушался к бурчанию у живота; незабытым движением пальца прибавил звук у транзистора.
Финансовый кризис уступал место стабилизации, крепла нравственность, в Думе в первом чтении обсуждался закон о втором пришествии.
Ход бомбардировок в Чечне вселял сильнейшие надежды.
Подлинные записки Фомы Обойного[22]
В тяжелые времена начинаю я, старый Фома Обойный, эти записки. Кто знает, что готовит нам слепая судьба за поворотом вентиляционной трубы? Никто не знает, даже я.
1.
Жизнь тараканья до нелепости коротка. Это, можно сказать, жестокая насмешка природы: люди и те живут дольше — люди, которые не способны ни на что, кроме телевизора и своих садистских развлечений. А таракан, венец сущего… горько писать об этом.
В минуты отчаяния я часто вспоминаю строки великого Хитина Плинтусного:
Так и живем, подбирая случайные крошки,
Вечные данники чьих-то коварных сандалий…
Кстати, о крошках. Чудовище, враг рода тараканьего, узурпатор Семенов сегодня опять ничего не оставил на
