Трехтысячелетняя загадка. История еврейского вопроса - Игорь Шафаревич

С еврейской стороны столь же влиятельной фигурой этого направления был Мозес Мендельсон – близкий друг и ровесник Лессинга, которого тот и изобразил под видом Натана Мудрого. 14-летним подростком он бросил еврейскую духовную школу и ушел в Берлин. По совету своего наставника рабби Хиршеля Френкеля, Мендельсон изучает немецкий язык, что было тогда редкостью среди евреев. Он устанавливает связи с деятелями просвещения, такими, как президент Берлинской Академии Мопертюи и Лессинг, и начинает публицистическую деятельность.

Мендельсон был создателем и вождем того движения в еврействе, которое ставило себе целью вхождение в европейскую культуру и приобретение равноправия в европейском обществе. В качестве первого шага – овладение немецким языком, усвоение немецкого образа жизни. Мендельсон пропагандировал смелую мысль, что древняя иудейская традиция не противоречит идеям Просвещения и может с ними сочетаться. Он стоял во главе общества «Передовые евреи», объединенного этой идеей. В идеале виделась ассимиляция, когда евреи не будут отличаться от других немцев, будут «немцами, исповедующими Моисеев закон». Естественно, что Мендельсон был врагом всех планов возвращения в Палестину, он предостерегает от финансирования любых подобных проектов, убеждая, что одно золото не может обеспечить возвращения. С замечательным предвидением он писал:

«Мне кажется, такой проект будет выполним, только когда великие державы Европы будут вовлечены во всеобщую войну».

Мендельсон встретил горячую поддержку в кругах немецких просветителей. Хотя немецкий язык он выучил не в детстве и сам признавался, что особенно грамота давалась ему всегда с трудом, Мендельсон выступал как критик по вопросам немецкой литературы в журналах Лессинга и Николаи. Он поддерживал Лессинга в его борьбе за религиозную терпимость, за признание высоких духовных достоинств иудаизма. Однако их позиции отличались существенными оттенками. Например, Лессинг в своем масонском диалоге «Эрнст и Фальк» предупреждает о предрассудках патриотизма, в «Воспитании человеческого рода» утверждает, что в евреях Бог воспитал будущих воспитателей человечества. Мендельсон же выступает страстным еврейским патриотом, сразу откликаясь на любые обвинения, высказываемые против евреев (например, на брошюру о еврейском ростовщичестве во французском Эльзасе). Он писал, что если надо было бы выбирать между равноправием евреев и разрывом с религиозной традицией, то евреи, хоть и с прискорбием, должны были бы отказаться от равноправия. Лессинг, пропагандируя равноценность всех религий, публикует в своем журнале антихристианские статьи. Мендельсон же всегда восторженно отзывается об иудаизме, но о христианстве он иногда высказывается весьма бесцеремонно. Например, в ответ на довольно неумный аргумент одного пастора, что чудеса Христа истинны, ибо засвидетельствованы современниками, он приводит пример разоблаченного еврейского лжечудотворца и мошенника, сидевшего тогда в тюрьме. Конечно, адепты Просвещения рукоплескали ему за то, что он так ловко «срезал попа».

Лессинг был только самым ярким представителем этого направления. Монтескье в «Духе законов» говорит, что отношение христиан к евреям останется навсегда позором для этого века. Мирабо, побывавший в Пруссии с тайным, не то правительственным, не то масонским поручением, написал памфлет «О Мозесе Мендельсоне и изменении положения евреев». Крупный прусский чиновник Кригсрат фон Дом опубликовал работу, в которой призывал к предоставлению евреям равноправия. Когда император Иосиф II снял некоторые ограничения для евреев, то знаменитый тогда поэт Клопшток почтил его одой, в которой ставил его поступок в пример другим князьям. Академии объявляли конкурсы на сочинения об эмансипации евреев. Появились произведения и противоположного направления, они вызывали, в свою очередь, возражения как с немецкой, так и с еврейской стороны. Во множестве выходили брошюры «За евреев», «Против евреев». Вся эта литература, по словам Гретца, «лилась, как водопад».

Чем же объяснить, что еврейский вопрос привлек к себе именно тогда такое необычайное внимание? Конечно, обособленные в гетто евреи находились в странном для окружающих европейцев положении, унижающем человеческое достоинство, и это вызывало совершенно естественный протест. Не могло не играть роли и то, что проникающий всюду дух нового, буржуазного общества и просвещения ломал устои старого иерархического уклада жизни, заставлял смотреть на всех людей с единой точки зрения.

Но вот что поразительно: в то же время подавляющая часть немецкого крестьянства и многие горожане были крепостными – и это не вызывало того «водопада», о котором пишет Гретц. А ведь они исповедовали ту же религию, говорили на том же языке и во многих других отношениях были для немецких (да и французских) просветителей гораздо ближе евреев, так что и тяжести их жизни должны были бы ярче и острее восприниматься. Таким образом, кроме указанных общих причин, действовали и какие-то другие, определявшие именно этот особый объект сочувствия. Одна из них очевидна: все усиливающееся влияние евреев на финансы и экономику страны и их стремление упрочить это влияние, добившись одинаковых прав с остальным населением. Возможности их были действительно велики. В сочинении «Прусская монархия» Мирабо пишет:

«Единственные торговцы и фабриканты, располагающие в прусских провинциях большими состояниями, – евреи. Среди них есть миллионеры».

И Гретц подтверждает, что богатства евреев в Берлине далеко превосходили богатства христианских бюргеров. Поэтому можно не удивляться, что Мирабо, ненадолго посетив Пруссию, так чутко воспринял проблему еврейского равноправия: он был кругом в долгу у еврейских ростовщиков. Также и Лессинг, написав пьесу «Евреи», вскоре получил доходное место в считавшемся малочистоплотным деле по чеканке монеты, находившемся в руках у банкиров Эфраим. Когда же он писал своего «Натана», ему выдал аванс еврейский купец Мозес Вессели из Гамбурга. По этим отдельным штрихам можно представить себе ситуацию в более широком масштабе. «Лица свободных профессий» – писатели, журналисты, актеры были тогда очень мало обеспечены, и финансовая поддержка для них значила чрезвычайно много. Да и владетельные князья тоже были восприимчивы к подобным аргументам. Например, в начале XIX века банкир из Франкфурта-на-Майне Амшель Ротшильд уплатил великому герцогу Дальберту 400 000 гульденов, за что тот предоставил франкфуртским евреям равные права с остальным населением.

Но можно увидеть и другую причину, вызывавшую все это движение. Всякий раз, как выступает идеология, враждебная традиционной, стремящаяся ее развенчать и основать понимание жизни, исходя не из исторических корней народа (а, например, на логике, разуме, как в эпоху Просвещения), ей естественно искать союзника в том мировоззрении, которое никак, ни одной ниточкой с этими корнями не связано, скорее им враждебно. Его и находят в иудаизме и еврейской традиции. Так и во время пуританской революции в Англии возникает какое-то загадочное тяготение к иудаизму – чисто идеологическое, так как евреи были изгнаны из Англии в XIII веке. Кромвель мечтал о слиянии Ветхого и Нового Завета, еврейского избранного народа и пуританской общины. Пуританский проповедник Натаниэль Хомезиус провозгласил, что хотел бы, как раб, служить Израилю. Члены крайнего течения того времени – левеллеры – называли себя иудеями. Офицеры Кромвеля предложили ему составить Государственный Совет из 70 членов, в подражание Синедриону. В парламент был внесен проект о переносе праздничного дня с воскресенья на субботу, а член парламента анабаптист Гарриссон со своей группой требовал введения Моисеева Закона в Англии.

Если в Англии XVII века это течение не было связано с реальными еврейскими интересами (попытку еврейского банкира из Амстердама Монассии Израэля добиться переселения в Англию большой группы евреев Кромвель отклонил), то в Европе XVIII века (и особенно в Германии) оба стимула действовали одновременно. Европейские «свободомыслящие» видели в евреях союзников в своей борьбе против «предрассудков старого общества», «мрака христианства», «засилия попов». В Германии начинается «эпоха салонов». Богатые еврейские дома превращаются в центры, притягивающие представителей аристократии, писателей, философов, актеров, проникнутых идеями просвещения. Самыми влиятельными были берлинские салоны Генриетты Герц и Рахель Левиной. Салоны Доротеи Фейт, Марианны Меир и др. пользовались несколько меньшим успехом. Здесь бывали аристократы, члены королевского дома, даже кронпринц, государственные деятели, дипломаты, ученые, писатели, философы: Шлейермахер, Фуке, Шамиссо, Шлегель, Александр и Вильгельм Гумбольдты. В Вене таким был салон Фанни Итциг, дочери банкира Итцига и жены произведенного в бароны Натана Аронштейна. Во время Венского конгресса у нее собирались дипломаты всех стран. В салонах возникла лаборатория, вырабатывавшая общественное мнение: тот, кто был своим человеком в этих салонах, мог рассчитывать на теплые отзывы прессы; когда он ехал в другой город, его снабжали рекомендательными письмами. Здесь создавались репутации и устраивались карьеры. Например, из этих салонов пошла слава молодых Гейне и Берне. Уже в конце «эпохи салонов» Берне писал: