Великий Гэтсби. Рассказы - Фицджеральд Френсис Скотт

Глава шестая

Примерно в это время к Гэтсби заявился как-то поутру нью-йоркский репортер, спросивший, есть ли у него что сказать.

– Сказать о чем? – вежливо осведомился Гэтсби.

– Не важно – сгодится любое заявление.

После пяти минут бестолкового разговора выяснилось, что репортер слышал в редакции своей газеты, как имя Гэтсби упоминалось в некой связи, которую он либо не желал обозначить, либо толком не понял. И с похвальной предприимчивостью использовал первый же свой выходной, дабы «выяснить что к чему».

Действовал репортер на авось, однако нюх его не подвел. Зловещая известность Гэтсби, коей он был обязан сотням тех, кто пользовался его гостеприимством и в результате стал авторитетным знатоком его прошлого, разрослась за то лето настолько, что могла того и гляди выплеснуться на страницы газет. Современные легенды наподобие «подземного трубопровода до Канады» словно сами собой липли к нему, а одна выдумка отличалась особой живучестью: оказывается, Гэтсби жил вовсе не в доме, а на корабле, который выглядел совершенно как дом и тайком переплывал туда-сюда вдоль берегов Лонг-Айленда. А вот почему такие россказни доставляли удовольствие Джеймсу Гэтцу, уроженцу Северной Дакоты, сказать трудно.

Джеймс Гэтц – таким было настоящее или, во всяком случае, полученное им при рождении имя Гэтсби. Нынешнее он принял в семнадцать лет, в особый миг, ставший отправной точкой его карьеры, – он увидел тогда, как яхта Дэна Коди бросает якорь на одной из самых коварных отмелей Верхнего озера. В тот послеполуденный час по берегу бездельно слонялся в драной зеленой фуфайке и парусиновых штанах все еще Джеймс Гэтц, однако одолжил гребную лодку и подплыл к «Туоломи» – дабы уведомить Коди, что через полчаса может налететь ветер, который просто-напросто сломает его яхту пополам, – уже Джей Гэтсби.

Я полагаю, что имя это он примерял на себя довольно долгое время. Родителями Гэтсби были бестолковые, неудачливые фермеры, и воображение его никогда их всерьез родителями не считало. Истина такова: Джей Гэтсби с Уэст-Эгг, Лонг-Айленд, был взлелеян ему же и принадлежавшей платоновской идеей его самого. Он был сыном Божиим – выражение, которое если что-нибудь и значит, то следующее: он должен исполнять Волю Отца Своего, посвятить себя служению великой, вульгарной, мишурной красоте. И он придумал Джея Гэтсби – какого только и мог придумать юноша семнадцати лет – и сохранил верность этому образу до самого конца.

Он уже больше года провел на южном берегу Верхнего озера, ловил семгу, выкапывал на отмелях съедобных моллюсков, вообще брался за все, что позволяло оплатить кров и еду. В те трудные дни то неистовой, то вялой работы его загорелое, выносливое тело жило своей естественной жизнью. Женщин он узнал рано и, поскольку они его баловали, проникся к ним презрением – к юным девственницам за неведенье, к прочим – потому, что они закатывали истерики из-за того, что он, в непомерном его эгоцентризме, считал само собой разумеющимся.

Однако в душе юноши бушевала беспрестанная смута. Ночью в постели его посещали самые причудливые, несбыточные фантазии. Неописуемая в ее безвкусной яркости вселенная разворачивалась в голове молодого человека, пока тикали на полочке умывальника часы и луна пропитывала влажным светом его одежду, грудой сваленную на полу. Каждую ночь он добавлял что-то к рисуемой его фантазией картине, пока сон не обездвиживал очередную живую сцену, заключая ее в объятия забвения. До поры до времени эти грезы служили отдушиной его воображению; они были утешительными намеками на нереальность реального, дарили надежду на то, что грузная громада мира надежно опирается на крылышко феи.

За несколько месяцев до того инстинктивное предвкушение будущего величия привело юношу в южную Миннесоту, в маленький лютеранский колледж Святого Олафа. Он провел там две недели, впав в смятение от жестокого безразличия колледжа к бою барабанов его судьбы, и в итоге отверг работу дворника, которой расплачивался за учебу. Потом он вернулся на Верхнее озеро и все еще подыскивал для себя занятие, когда на прибрежном мелководье бросила якорь яхта Дэна Коди.

Коди, к тому времени пятидесятилетний, был порождением серебряных приисков Невады, Юкона, каждой «металлической лихорадки», какие только сотрясали страну с семьдесят пятого года. Операции с добытой в Монтане медью принесли ему многие миллионы, которые застали его еще крепким физически, но уже начавшим выживать из ума, и бесчисленные женщины, учуяв это, старались разлучить Коди с его деньгами. Не слишком аппетитные происки, посредством которых Элле Кэй, газетчице, удалось, играя на слабостях Коди, занять при нем место мадам де Ментенон, а там и отправить его в долгое плавание на яхте, широко обсуждались велеречивой прессой 1902-го. Пять лет он проплавал вдоль чрезмерно гостеприимных берегов, пока наконец не добрался, приняв обличье судьбы Джеймса Гэтца, до залива Литл-Герлз.

Юному Гэтцу, который сушил весла, глядя вверх, на поручни палубы, яхта представлялась средоточием всей красоты и блеска, какие существуют на свете. Полагаю, он улыбался Коди, вероятно уже поняв к тому времени, что улыбка его нравится людям. Так или иначе, Коди задал ему несколько вопросов (в ответ на один из них и прозвучало впервые новое имя) и обнаружил, что юноша быстр умом и необычайно честолюбив. Несколько дней спустя Коди свозил его в Дулут и купил ему синюю куртку, шесть пар белых парусиновых брюк и фуражку яхтсмена. И когда «Туоломи» отплыла в Вест-Индию и к Варварскому берегу, Гэтсби был на ее борту.

Частные обязанности его определены не были: состоя при Коди, он поочередно обращался в стюарда, помощника капитана, шкипера, секретаря и даже тюремного надзирателя – трезвый Дэн Коди знал, на какое расточительство способен Дэн Коди пьяный, и все в большей и большей мере полагался на Гэтсби, как на сдерживающее начало. Их отношения продлились пять лет, за которые яхта три раза обогнула континент. Могли бы продлиться и дольше, но как-то ночью в Бостоне на борт ее поднялась Элла Кэй, а через неделю Дэн Коди негостеприимно скончался.

Я помню его портрет, висевший в спальне Гэтсби: седой багроволицый мужчина с жесткими и пустыми глазами – дебошир-первопроходец, который в определенный период жизни Америки возродил на восточном побережье дикие нравы борделей и салунов фронтира. Это ему (опосредованно) обязан Гэтсби своим воздержанием от спиртного. Случалось, что на развеселых приемах Гэтсби женщины орошали его волосы шампанским, однако сам он взял за правило избегать хмельных напитков.

И именно от Коди он унаследовал деньги – двадцать пять тысяч долларов. Правда, они ему не достались. Жертвой каких юридических каверз он стал, Гэтсби так и не понял, но все, что уцелело от миллионов Коди, поступило в распоряжение Эллы Кэй. Гэтсби же получил весьма и весьма пригодившийся ему впоследствии опыт, а размытые очертания образа Джея Гэтсби приобрели определенность и наполнились по-настоящему человеческим содержанием.

Все это он рассказал мне много-много позже, но я поместил его рассказ здесь, дабы уничтожить те первые дикие слухи о прошлой жизни Гэтсби, в которых не было и тени правды. Более того, рассказал в часы совершенного моего замешательства – я готов был тогда поверить всему, что о нем болтали, и не поверить ничему. Вот я и воспользовался, дабы развеять предвзятые представления о нем, этим коротким перерывом, во время которого Гэтсби переводил, так сказать, дыхание.

Помимо прочего, перерыв относился и к тому, что касалось моей причастности к делам Гэтсби. Пару недель я и не видел его, и голоса по телефону не слышал – бо́льшую часть этого времени я провел в Нью-Йорке, прогуливаясь с Джордан и стараясь снискать расположение ее дряхлой тетушки, – но в конце концов пришел после полудня одной из суббот в его дом. Я не провел там и двух минут, как кто-то затащил туда – ради выпивки – Тома Бьюкенена. Естественно, я испугался, хотя, по правде сказать, следовало бы удивляться тому, что он не появился у Гэтсби много раньше.