Пир у золотого линя - Владас Юозович Даутартас

— Запомни: главное — это как завяжешь узел. Правой рукой накидывай до левого плеча. Потом назад, снова вперед… а пальцами левой придерживай нить.

Пока Юшка объясняет, он и сам не замечает, как увлекается и принимается вязать совсем быстро. Правая рука его с челноком так и снует, так и мелькает. Как это он пальцами левой придерживает нить, мне не разглядеть.

— Ну, давай дальше.

Я беру у Юшки сеть. И правда, вот это узлы! Одинаковой толщины, твердые, плотные, с одинаковыми расстояниями. А какие аккуратные ячейки! Кажется, вот-вот возьмут да и подмигнут, как озорные глазки. Стараюсь и я, чтобы красиво получилось. Только куда мне! И хоть бы Юшка не глядел на меня. А то вяжет, сидя на табурете возле меня, и просто глаз не отрывает от моих рук. На свою работу он вовсе не смотрит. Зато то и дело поучает:

— Где у тебя левый указательный, а? Им прихватывай нить-то, указательным…

Отец тоже недоволен мной. Он сидит в постели и хмурится:

— Учись, учись. Взялся за дело, так уж чтоб в руках горело.

Я слушаю попреки, и становится до того обидно! Уж лучше, в тысячу раз лучше ловить рыбу, чем сидеть при коптилке до рассвета и вязать, вязать… По вечерам еще полбеды. Не спит отец, по избе ходит мать, иногда соседи заглядывают. Рыбаки попыхивают трубками, поругивают зиму, жалуются, что, мол, совсем припасы кончаются, и на том расходятся.

После полуночи в доме все затихает. Отец с матерью засыпают, и только мы вдвоем с Юшкой, словно прикованные, сидим рядышком. За обледенелым окошком лежит зимняя ночь. Когда звездная, дышащая морозом, когда тревожная, ветреная.

— Не тоскуй, Йонас, — догадавшись, видно, по лицу, что меня одолевают грустные мысли, утешает меня Юшка. — Через недельки две не хуже моего вязать станешь. А пока разомнись-ка чуток.

Я встаю со стула и тихо, чтобы не разбудить уснувших отца с матерью, гуляю по избе. Юшка ненадолго выходит на улицу. Слышно, как завывает вьюга. Кажется, кто-то бродит вокруг избы, стучится в дверь, стонет, швыряет в окна пригоршни снега.

— Тяжелая зима, тяжелая, — возвратившись со двора, говорит Юшка. — Ни тебе выйти, ни вылезть. Тяжело зверюшкам, тяжко и человеку. Но человек — он все вынесет.

Юшка вяжет довольно долго, а потом вместе со своим табуретом придвигается поближе ко мне. Теперь наши локти почти касаются.

— Рыбкам тоже зимой круто приходится. В реке, понятное дело, ничего. Дремлют, забившись куда-нибудь в глубину, ждут весны. А вот в озерах задыхаться начинают, — говорит он. — Надо бы в Нямунинасе прорубь прорубить.

Перед глазами у меня встает Нямунинас — небольшое озерцо неподалеку от реки. Оно все заросло вербой, густым лесом трав, а на более глубоких местах чернеют водяные «глаза». Озеро кажется таинственным и страшным. Нямунинас красив только тогда, когда зацветают кувшинки. Цветок к цветку, головка к головке — все озеро усыпано ими. Кувшинки белые, как первый снег.

— Однажды зимой, Йонас, я на Нямунинасе центнер щуки наловил. Задыхались бедняги.

Если уж Юшка так собирается рыбу ловить, значит, туго ему приходится. Только он не жалуется, как остальные рыбаки. Я слышал, как отец с матерью говорили, что скоро Юшка уже не будет вязать у нас сеть. Отец, хоть и слаб еще, сам возьмется за дело. Тогда не надо будет кормить Юшку.

— Мороз тогда трещал, точно как в эту зиму. Снега целые горы намело. Думаю: надо на Нямунинас взглянуть. Как знать, может, и не зря. Так оно и вышло. Только прорубил прорубь, высовывается из-подо льда одна щучья голова, потом еще… Я только знай хватаю и вытаскиваю на лед. А они все идут да идут к проруби воздуха глотнуть. Так бы и переловил всех щук, кабы не их царица…

Изумленный, я перестаю вязать и поворачиваюсь к Юшке.

— Царица?

— Ну да. Высунула голову — с телячью будет — и глядит на меня большущими глазами, будто спрашивает: «Ты чего смущаешь покой в моем царстве, человече?» Я и остолбенел. Руки, как плети, повисли, а по спине мурашки бегают. Я не из трусливых, Йонас, но такой рыбины в жизни не видал. А главное, на щучьей голове венец сиял. Такой весь прозрачный, как лед. Царица медленно повернулась и ушла под лед. Больше рыба к проруби не тянулась… Видать, предупредила правительница. Ну, а все-таки недурную добычу притащил домой. Уж до чего, помню, радовалась Аготеле, до чего радовалась. Да, водилась когда-то рыба, водилась… Давай, Йонас, на Нямунинас сходим, а?

— Ладно, дяденька.

Юшка задумывается. Лицо у него строгое, в глазах забота.

— А что если предложить отцу под лед сеть закинуть?

— Давайте.

По-моему, я стараюсь говорить обычно, но голос почему-то глухой, едва слышный. Я чувствую, что совсем устал. От сидения на месте ноет спина, болит затылок. Глаза словно песком запорошило, так и режет, и я не вижу нити, которая течет и куда-то убегает прочь от меня. Правая рука вовсе онемела, сделалась непослушной. С огромным трудом я поднимаю ее. Я гляжу на Юшку. Он тоже опускает правую руку и помахивает кистью. Передохнув совсем немного, мы снова садимся за работу. Но долго я не выдерживаю. Все болит, словно меня колотили палками, а в голове шумит, звенит. Еще миг, и я повалюсь прямо на пол.

— Давай заканчивай ряд и ступай ложись, — слышу я голос Юшки откуда-то издалека.

Уже лежа, я вижу, как Юшка встает и начинает мерять край, который я вязал. Измерив, записывает что-то мелом на стене и снова садится на табурет. Петухов еще не слыхать. Только вьюга стонет, воет.

VII