Прикладная метафизика - Александр Секацкий

Далее в образном строе может найтись место для запущенного сада и для сада камней, когда мнимая небрежность, «спонтанность» придают должную глубину философскому тексту. Философия нередко предстает в виде блестяще запущенного сада — таковы, например, сады Витгенштейна и Лакана.

Метафизика всегда прибегала к явным или неявным подключениям вспомогательного смыслового ряда к строю своей аргументации, а иногда и решающей интуиции. Маркс, например, любил кладбищенскую метафору: у него то и дело встречаются душеприказчики, могильщики, призраки, бродящие где попало, и прочий покойницкий антураж, поразивший воображение пролетариата. Но настоящий прорыв в технологии осознанного применения «списков для подглядывания» начинается с Жака Деррида и его книги «Почтовая карточка», где дано развернутое приложение терминов почтовой связи для «нового прочтения» традиционных проблем европейской метафизики. Под влиянием этого текста написана «Телефонная книга» Авитал Ронелл (выяснилось, что телефон прекрасно работает в качестве инструмента философии), а затем и множество других текстов, весьма различных по своей содержательности.

В принципе любая вещь в историческом разрезе может послужить делу философии, не исключая и паяльной лампы. Это как раз о ней писал Норберт Винер: «Для того чтобы генерировать новые идеи, не требуется никакой гениальности, для этого достаточно паяльной лампы с ее шумовым эффектом. Признак гения — это умение отсеивать ненужное». Вообще говоря, все упирается в натренированность метафизического слуха и вкуса. И ничто так не изощряет эти способности, как навык путешественника.

Предлагаемый путеводитель содержит лишь некоторые ориентиры для метагеографического путешествия. Ясно, что каждая из провинций несобственной философии достойна более подробного картографирования, тем более что и границы этих земель весьма изменчивы. В частности, интересно было проанализировать результаты недавней экспансии made in USA.

Скажем, идиотизмы Хаббарда, Карнеги, Роджерса и других служителей культа keep smiling долгое время оставались региональным американским блюдом, разновидностью духовного бигмака. Затем началась послевоенная экспансия в Европу, и вот наконец передовой отряд дианетики высадился и в России, составив определенную конкуренцию чумакователям и отбив у них часть клиентуры. Средой, где проросли чахлые посевы Карнеги и Хаббарда, стали новые конторские служащие, отколовшиеся от философствующих соседей. Прежде их принято было называть «приказчиками», но теперь они дилеры, брокеры и дистрибьютеры: соответственно, всю их совокупность можно назвать общим именем «бройлеры». Бройлерные премудрости (для них тоже есть подходящий собирательный термин — «гузки Буша») столь же далеки от философии, как и общие места здравого смысла; по метафармакологической шкале они суть самые дешевые анаболики. И тем не менее они заслуживают исследовательского интереса, хотя бы в том же ключе, что и адаптированные издания классической литературы для детей с умственной отсталостью, предпринимаемые в рамках программы ЮНЕСКО.

В отличие от бройлеров, верхняя прослойка российского бизнес-сообщества (собиратели первоначальных капиталов и инициаторы ответственных решений, способные отвечать за базар) к похлебке из гузок Буша относится с презрением. Они исповедуют корпоративную философию братвы, своего рода криминальный экзистенциализм, где ключевыми терминами являются «фарт», «пруха», «за падло» и другие емкие понятия из сферы конкретно-всеобщего. Криминальный экзистенциализм практически не исследован, что даже странно, учитывая его несомненную близость к внутренней философии. Духовная нива братвы еще ждет неутомимых путешественников.

Наконец, любопытную и перспективную для исследования нишу представляет собой «философия зеленых», куда перекочевало немало прежних стражей духовности. Но ее, конечно, лучше изучать в Европе, где эта несобственная философия вошла в свою высшую и последнюю стадию, в стадию экологического маразма — что и позволило ей стать господствующим мировоззрением.

ВЫБОР ВАМПИРА

Сегодня знакомство с ними начинается, как правило, с киноэкрана. Вампиры — так называются существа, прокусывающие горло или впивающиеся в кожу, чтобы испить крови. С образом вампира связана более или менее устойчивая атрибутика: клыки, ногти-когти, связки чеснока и осиновый кол.

Следует признать, что кинематограф сделал вампира одним из героев современности — от «Носферату» до «Интервью с вампиром» сотни фильмов выстроены вокруг влекущей к себе фигуры, чье бытие нас чем-то глубоко волнует. Чем? В соответствии с принципом остранения В. Шкловского хотелось бы спросить: почему столь существенна разница между двумя дискретными фирменными приемами — с одной стороны, персонаж Стивена Сигала, в каждом фильме особым эффектным движением ломающий конечность своему противнику, и с другой — обобщенный персонаж, впивающийся зубами в живую человеческую плоть? Почему в первом случае речь идет о нюансе, а во втором — об особой манифестации сущего, пугающей и одновременно манящей?

Кинематограф изъял вампира из задворков культуры, пусть даже посредством маргинального киножанра. Только за последние десятилетия Роман Полански, Коппола, Тарантино с Родригесом и ряд других известных режиссеров отдали должное вампириософской тематике, и флер иронической стилизации не должен вводить в заблуждение — речь идет о повороте к достаточно серьезным исследованиям, венцом которых на сегодняшний день является книга Джелала Тауфика[1].

Исключительно важным представляется угол рассмотрения проблемы. В зависимости от того, будет ли задействована антропология, культурология или семиотика (например, семиотика кино), рассмотрение может получиться более или менее содержательным. От сделанного выбора зависит и научный статус исследования — что весьма существенно для столь необычного предмета.

Учитывая как раз необычность поля исследования, лучше всего выбрать самый радикальный ход. В некоем предельном аспекте рассмотрения вампир будет фигурировать как метафизическая конструкция, которая, будучи активизированной, несет в себе свой собственный метод. Не как сущее, рассматриваемое извне и наделяемое в зависимости от точки обзора набором региональных признаков, а как центр возможной рефлексии, движущийся наблюдательный пункт, позволяющий фиксировать не только исходящие, но и входящие впечатления. Семиотика, фольклористика, отголоски исторических преданий Трансильвании и Валахии — все это приобретает совсем иной смысл, если всматриваться через собственную смещенную оптику вампира. Датчики тепловизора способны зафиксировать контуры иной, непривычной метафизики, не говоря уже об очертаниях социальнопсихологической ниши, исторически меняющейся (порой до неузнаваемости) среды обитания. Лучшим исследовательским девизом здесь могут быть приспособленные к случаю слова Флобера: «Носферату — это я!»

Источником многих заблуждений в интересующем нас вопросе служит излишнее внимание, уделяемое Трансильвании. Нагромождение этнографических подробностей искажает суть дела. В качестве альтернативного подступа к феномену вампиризма можно рассмотреть, например, фрагмент из японского военного трактата XIV века. Речь идет о подготовке будущих воинов.

«Обучение в начальной группе не следует растягивать более чем на месяц, ибо дальнейшее обучение может оказаться попросту бесполезным без решающей проверки. Проверкой же служит поединок, предусматривающий обязательное пролитие крови. В ходе такого поединка наставник и определяет пригодность к дальнейшим занятиям. Ученики, не теряющие самообладания при кровопролитии, допускаются к дальнейшему обучению, и их отбор осуществляется на следующих этапах. Ряд учеников испытывают при виде крови прилив энтузиазма и наилучшим образом используют полученные навыки — их наставник берет на заметку как кандидатов в хорошие воины. Другие, напротив, чувствуют внезапную слабость и оказываются не в состоянии применить приемы, которыми уже овладели. Таковые дальнейшему обучению не подлежат, ибо шанса стать воинами у них нет»[2].

Процитированный фрагмент текста вводит чрезвычайно важную маркировку — поправку на кровь', введенная поправка, в свою очередь, указывает на некую пропасть, разделяющую смертных. По одну сторону разделительной черты остаются хронически мирные люди (каким бы вздорным характером они ни обладали), по другую — способные откликнуться на зов, преодолевающий телесную разобщенность смертной природы. О них, по преимуществу, и пойдет речь в дальнейшем.