Журнал «Вокруг Света» №01 за 2007 год - Вокруг Света

Впрочем, Лукиан писал почти шестьсот лет спустя после смерти Геродота, и во многих сообщаемых им деталях можно сомневаться. Вряд ли грек когда-либо вслух читал свою «Историю» целиком. Она длиннее «Илиады» и «Одиссеи», вместе взятых, и на ее полный текст должно было уйти более 50 метров папируса. Декламация произведения от начала до конца, с перерывами на еду и сон, заняла бы больше четырех дней. К тому же некоторые современные ученые считают, что Геродот вообще не завершил своего труда: он заканчивается на полуслове (на истории о страшной казни одного перса), а в имеющемся у нас тексте есть ссылки на разделы, которые, видимо, так и не были сочинены. К примеру, на рассказ об Ассирии или о смерти Эфиальта, предавшего отечество захватчику Ксерксу.

А если и слушал Геродота Фукидид (об этом говорит даже не Лукиан, а византийская энциклопедия X века), то под его обаяние он явно не попал. «История Пелопоннесской войны» этого второго писателя построена на сознательном отвержении методов первого, а к критике им отдельных сообщений своего предшественника мы еще вернемся. Но один очень важный эпизод в батюшковском стихотворении подмечен верно: именно с Геродота начинается нить преемственности, которая тянется к Карамзину, а затем — к научной истории ближайших нам двух веков, — популярность античного автора среди современников сыграла огромную роль в становлении этой традиции. В те времена, когда Фукидид начинал собирать сведения для своей собственной работы, сочинения его старшего коллеги были хорошо известны любому простому афинянину. Причем хорошо до такой степени, что, скажем, Аристофан с полным основанием рассчитывал на хохот публики, когда пародировал в своих «Ахарнянах» геродотовское толкование корней вражды между греками и азиатами — вплоть до мифических похищений женщин в глубокой древности (Ио и Европы, Медеи и Елены): «Но вот в Мегарах, после игр и выпивки, / Симефу-девку молодежь похитила. / Тогда мегарцы, горем распаленные, / Похитили двух девок у Аспасии. / И тут война всегреческая вспыхнула»…

Оценили галикарнасца и потомки. К сожалению, в каноническом русском переводе Георгия Андреевича Стратановского геродотов стиль засушен до неузнаваемости, и в полной мере оценить энергичный дух оригинала нашему читателю сложно. Гораздо более адекватное представление можно получить из пересказа для детей, выполненного «солнцем русской филологии», недавно умершим Михаилом Леоновичем Гаспаровым. Для Аристотеля (IV век до н. э.) Геродот служил примером историка. В Пергамской библиотеке читателей встречал его бюст. А Цицерон наградил Геродота титулом «отец истории», который, как известно, закрепился в веках.

В не меньшей степени заслуживает он и титулов «отец географии» или «этнографии». Практически о каждом народе, участвующем в повествовании, грек дает подробный вставной рассказ. Такие рассказы занимают большую часть первых пяти книг его сочинения, и существует мнение, что один из них (может быть, «египетский» из второй книги) как раз послужил отправной точкой для написания всей «Истории». Но и в «собственно исторических» частях существенное внимание уделяется пространственным и прочим познавательным деталям. Рассказывая о походе Ксеркса на Элладу, Геродот не забывает упомянуть, например, что в городе Каллатеб, что на реке Меандр в Малой Азии, «ремесленники изготовляют мед из тамариска и пшеницы», или «доложить» о львах и диких быках, водившихся во Фракии. Его занимает, что, спускаясь по ночам от своих логовищ к лагерю персов, львы «не трогали ... ни вьючных животных, ни людей, а нападали только на верблюдов. Удивляюсь, — пишет он, — что за причина заставляла львов оставлять в покое всех прочих животных и набрасываться лишь на верблюдов: львы ведь не видали прежде этих животных и не пробовали их мяса»…

Сам вопрос «был ли Геродот более историком или географом?» неверен по существу: эллинам обе эти дисциплины представлялись единой наукой и единым литературным жанром. Возможно, кстати, в наши дни, с модой на «тотальную историю», введенной французскими историками школы «Анналов» (в первую очередь — Жаком ле Гоффом, автором «Цивилизации средневекового Запада»), мы возвращаемся к тому же... Само слово «история», хотя и встречается уже в первой знаменитой фразе сочинения Геродота — «Геродот галикарнасец представляет свою историю...» — не имело для него современного смысла, а обозначало собственно «изыскания», процесс поисков информации, плоды которого автор и представляет читателям и слушателям.

Сказка или быль?

Однако какова достоверность этих изысканий? Не основана ли репутация нашего героя лишь на его непревзойденном таланте рассказчика? Ведь уже в древности многие бросали ему упреки в пристрастности и склонности к сенсациям. Античная традиция донесла до нас названия многих памфлетов, направленных против него, например «О лжи Геродота» Элия Гарпократиона, «Против Геродота» египетского жреца Манефона («того самого» создателя хронологии фараоновых династий) и других. До нашего времени дошел текст одного из них с характерным названием «О злокозненности Геродота», написанный небезызвестным Плутархом из Херонеи в Беотии, автором знаменитых «Сравнительных жизнеописаний». Плутарх обвиняет прославленного автора в том, что тот откровенно предпочитает варваров своим соотечественникам, а оценивая уже этих последних, стремится опорочить коринфян и беотийцев в угоду афинянам. Дело доходит даже до прямого упрека в продажности: будто бы Геродот за афинские деньги представил трусом коринфского полководца Адиманта, «получившего венок свободы от всей Эллады», а у плутарховых земляков вымогал плату за хвалебный отзыв о них. Прозвище «отец лжи» немногим менее известно, чем звание «отца истории», да и слова Цицерона, как это часто случается с популярными изречениями, вырваны из контекста (сравните с ленинским высказыванием о «важнейшем искусстве» или строкой Ювенала «в здоровом теле — здоровый дух!»). В действительности римский оратор заметил в диалоге «О законах»: «У Геродота, отца истории, и у Феопомпа (подражавшего ему греческого ученого IV в. до н. э. — Прим. ред.) можно найти бесчисленные вымыслы».

А между тем, как нетрудно понять, достоверность геродотовых сведений и сегодня очень важна для ученых, изучающих античность: ведь о многих народах, местах, событиях мы знаем прежде всего или даже исключительно со слов «родоначальника». Конечно, новые находки постоянно дополняют эти знания, и время, когда о мире до греко-персидских войн судили лишь по Ветхому Завету да Геродоту, давно прошло. Между прочим, один из писателей XVI века видел руку Провидения в том, что великий грек начинает свой рассказ примерно «там», где заканчивается Книга пророка Даниила. Но все же археология лишь облегчает для специалистов оценку сведений, почерпнутых из «Историй», а не заменяет их.

…Обвинения в злонамеренной пристрастности Геродота следует отбросить сразу же. Подобного рода упреки в его адрес легко поддаются сравнению с известной критикой Ломоносовым Миллера, историографа елизаветинского двора. Михайло Васильевич «громил» последнего за то, что он стал писать о «смутных временах Годунова и Расстриги — самой мрачной части российской истории». А ведь это не может послужить «славе российского народа»! Такие обвинения особенно понятны в устах Плутарха, патриота родной Беотии: во время нашествия Ксеркса беотийцы вынуждены были встать на сторону азиата, и Геродот этого не утаивает. С другой стороны, историк Диилл сообщает, будто автор «Историй» получил от афинян десять талантов серебра (а талант — это ни много ни мало 30 кг), но такая сумма настолько несоразмерна обычным тогдашним наградам за литературные произведения, что этот рассказ можно смело отвергнуть как вымысел. Да и, в конце концов, галикарнасец не только говорит, что афиняне спасли Грецию от ксерксова нашествия (причем с оговоркой, что такое мнение «конечно, большинству придется не по душе»), но и признает, что их решение помочь малоазийским грекам против персов за двадцать лет до того «стало началом бедствий для всей Эллады».

Что же касается интереса Геродота к варварам (этим словом, напомню, называли всех, кто говорил не по-гречески) и готовности признать, что их традиции древнее отечественных, то не счесть ли подобную широту взгляда, скорее, преимуществом? Сам историк «отвечает» на этот вопрос пассажем, который грех не привести целиком: «Если бы предоставить всем народам на свете выбирать самые лучшие из всех обычаи и нравы, то каждый народ, внимательно рассмотрев их, выбрал бы свои собственные. Так, каждый народ убежден, что его собственные обычаи и образ жизни некоторым образом наилучшие. Поэтому как может здравомыслящий человек издеваться над подобными вещами! А что люди действительно такого мнения о своем образе жизни и обычаях, в этом можно убедиться на многих примерах. Вот один из них. Царь Дарий во время своего правления велел призвать эллинов, бывших при нем, и спросил, за какую цену они согласны съесть своих покойных родителей. А те отвечали, что ни за что на свете не сделают этого. Тогда Дарий призвал индийцев, так называемых каллатиев, которые едят тела покойных родителей, и спросил их через толмача, за какую цену они согласятся сжечь на костре своих покойных родителей. А те громко вскричали и просили царя не кощунствовать».