По рельсам, поперек континентов. Все четыре стороны. книга 1 - Пол Теру

Кроме того, холод был страшный: от низкого неба веяло студеной сыростью, даже в помещениях висела морось. Читая лекцию в местном университете, я расхаживал вдоль доски, засунув замерзшие руки под мышки. Университет занимал здание колониальных времен, где раньше находился — надо же! — дорогой магазин торгового дома «Морин бразерз», снабжавший окрестных плантаторов необходимыми товарами, а заодно служивший для них гостиницей, когда они выбирались в город. В аудитории, где я выступал, прежде была спальня; с балкона, насквозь пробираемый ветром, я увидел запущенный двор, выложенный растрескавшейся плиткой декоративный пруд для рыбы да окна других номеров, закрытые обшарпанными ставнями.

На следующее утро на вокзале в Хюэ крохотный вьетнамец в сером габардиновом костюме и шляпе пирожком подскочил ко мне и потянул меня за руку. «Добро пожаловать в Хюэ, — сказал он. — Ваш вагон готов». Это был начальник станции. Его предупредили о моем путешествии, и он прицепил к пассажирскому поезду на Дананг один из личных вагонов начальника дороги. Поскольку вьетнамская сеть железных дорог из-за войны распалась на отдельные действующие отрезки, на каждом таком обрывке имеется специальный вагон для начальника. Обычно такой вагон один, но Вьетнамские железные дороги — это шесть не связанных между собой линий, поневоле работающих автономно. Как ранее в Сайгоне, я сел в служебный вагон с тяжелым сердцем, зная, что у меня дрогнет рука, если я хоть раз захочу написать об этих людях что-нибудь нелицеприятное. Сидя в своем пустом купе в пустом вагоне, я чувствовал себя негодяем и эгоистом: у меня на глазах вьетнамцы выстаивали очередь за билетами, чтобы ехать в толчее и духоте. Начальник станции поспешил увести меня от кассы («Не требуется!»), но я успел приметить, сколько стоит билет до Дананга — сто сорок три пиастра[31], то есть двадцать пять американских центов. Возможно, нигде больше на свете не проедешь семьдесять пять миль по железной дороге за такие гроши.

Появились Кобры и переводчик Дайэл. Уселись в купе рядом со мной. Мы молча глядели в окно. Вокзал — белая коробка наподобие форта Аламо — был весь в красных оспинах от пуль: из-под отлетевшей штукатурки проглядывала красная кирпичная кладка. Но он был детищем той же эпохи, что и магазин «Морин бразерз» — иначе говоря, строили его на совесть. Какой контраст с кучами мусора и голыми цементными фундаментами на окраине Хюэ, где медленно погружаются в грязь учебная полоса препятствий и руины казарм Первого дивизиона морской пехоты. Казалось, весь реквизит войны был запрограммирован на самоуничтожение в день вывода американских войск, чтобы и следа не оставить от всех этих брутальных приключений. В железнодорожном депо стояло несколько броневагонов с прорехами в стальных боках — от взрывов фугасов. В вагонах обитала кучка детей с печальными глазами. Почти во всех тропических странах взрослые, точно в стихах Уильяма Блейка, стоят на краю лужаек и смотрят, как играют дети. Во Вьетнаме дети играют сами по себе, а взрослые будто сквозь землю провалились; видя стайку детей, высматриваешь среди них родителей, фигуру взрослого на заднем плане, но высматриваешь тщетно, и твой взгляд спотыкается об недостающий элемент картины. Несущая на закорках ребенка старуха в длинной замызганной юбке, со слипшимися от дождя волосами? Ома сама ребенок.

— Вы видели раковину в туалете? — спросил Дайэл.

— Нет.

— Открываете кран и… догадайтесь, что происходит?

— Ничего, — сказала Кобра-2.

— Высыпается ржавчина, — сказал я.

— Течет вода! — объявил Дайэл.

— Отлично, — сказал Кобра-1. — Записывай, Пол: краны работают. В поезде есть вода. Как тебе это нравится?

Но то была единственная раковина на весь поезд.

Начальник станции сказан, что поезда на Дананг вновь начали ходить четыре месяца назад, после пятилетнего перерыва. И покамест дорога в порядке. Почему возобновление железнодорожного сообщения совпало с уходом американцев, никто мне объяснить не мог. Сам я рассудил, что все просто: американские грузовики перестали носиться туда-сюда по единственной автодороге между Хюэ и Данангом — Первому шоссе, известному в народе под невеселой кличкой «Безрадостный проспект». Автомобильные перевозки обходились дорого, но лишь когда грузовиков не стало, вьетнамцы наконец-то выбрали более целесообразный вариант — восстановили железную дорогу.

Война не то чтобы утратила былой масштаб, но стала менее механизированной, не столь изощренной. Деньги и иностранные войска усложняли обстановку, но теперь вьетнамцы вернулись от боевых действий в американском стиле — централизованных, точно действия крупных корпораций — к инфраструктуре колониальных времен: медлительным средствам связи, подсобным хозяйствам, приспособлению старых домов под жилье и поездам как основному транспорту. Американские методы ведения войны отброшены: это наглядно подтверждали пустые дзоты, остовы казарм и разбитые дороги за окнами пассажирского поезда, везущего в Дананг овощи с огородов Хюэ.

Мосты на этой ветке свидетельствуют о войне — они новенькие, их опоры почти не успели заржаветь. Тут же под насыпями валяются старые: разбитые, искореженные, навсегда замершие посреди жеста. Как их взорвали, так с тех пор и лежат. В руслах некоторых рек я видел целые коллекции разрушенных мостов: черные стальные балки, завязанные углами, гротесково торчащие из воды. Не все разрушения были свежими. В ущельях, где таких руин насчитывалось две или три штуки, я делал вывод, что самые старые — память о японских бомбардировщиках, а более поздние — образчики работы диверсантов в пятидесятых-шестидесятых. Каждая война оставляет руины в своем неповторимом духе. Она впечатляла, эта прихотливо измятая сталь, — ни дать ни взять эпатажные скульптуры. Вьетнамцы сушили на них белье.

Именно у рек — у этих мостов — всего заметнее было присутствие военных. Как-никак стратегические объекты: взорванный мост может прервать железнодорожное сообщение на целый год. И потому у обоих концов каждого моста, чуть выше него на каменистом грунте, были выстроены эскимосские иглу из мешков с песком, бункеры, дзоты, а часовые — как правило, молодые парни — махали поезду карабинами. Над дзотами развевались красные и желтые полотнища с лозунгами. Дайэл переводил их мне. Вот вам типичный пример: «Радостно приветствуй мирную жизнь, но не зевай и не забывай о войне». Часовые несли службу, раздевшись до маек; некоторые качались в гамаках, другие купались в реке или стирали. Третьи, с автоматами через плечо, разглядывали поезд. Форма у них была не по росту, слишком большого размера — красноречивая деталь, всякий раз напоминавшая мне: этих по сути мальчишек нарядили в форму и вооружили американцы, казавшиеся рядом с ними великанами. После ухода американцев война выглядела слишком громадной, гипертрофированной — вроде этих гимнастерок, из рукавов которых торчат только кончики пальцев, или касок, съезжающих на глаза.