Круговой перекресток - Елена Гайворонская

Мария Ивановна боролась с пагубной зависимостью, умоляла, плакала, грозила, вызывала для бесед Георгия. Но все было напрасно. Мария теряла второго сына и ничего не могла поделать. Однажды появилась надежда. Федечка встретил хорошую женщину, вдову, и предложил ей жить вместе. Марии Ивановне уже грезились звуки марша Мендельсона, агуканье младенца, топот маленьких ножек по персидскому ковру в гостиной… Но однажды Федечка крепко повздорил с гражданской супругой и, когда исчерпал аргументы, попытался разрешить спор при помощи кулаков. Та долго не раздумывала, собрала нехитрый скарб и ушла. Федечка попереживал да и вернулся к проверенному средству утешения – дружеской попойке.

Переходный возраст

Как-то незаметно подкрался переходный возраст с его перепадами настроения, беспорядочным ростом разных частей тела, прыщами, проблемами, казавшимися взрослым смешными, а нам архиважными. Время превращения миленьких деток в гадких утят. Время смутного томления, новых желаний, стремлений, разочарований. Алкин ветхий дом сподобились сносить, обитателей коммуналок раскидали по окраинам.

– У черта на куличках, в Бирюлеве, – вздыхала Алка. – Как только проведут телефон, я сразу тебе позвоню.

И, зашмыгав носом, кинулась мне на шею. Я тоже прослезилась. Было жаль расставаться с подружкой. Потом я поняла, что воспоминаниям место лишь на страницах пожелтевшего альбома, научилась мгновенно забывать и двигаться вперед, не оглядываясь на прошлое. Но это пришло позднее, со временем, с опытом. А тогда две девчонки обнимались и ревели, словно теряли что-то очень близкое, важное. Мы ведь наивно полагали, что наша дружба будет вечной, незыблемой, как египетские пирамиды, и вдруг прозрели и поняли, насколько все в мире зыбко, непредсказуемо и независимо от наших желаний. Позже Алка звонила мне пару раз. И я ей столько же. Алка звала в гости, я обещала приехать, но так и не получилось. Потом мы забыли друг дружку, остались лишь пожелтевшие снимки на страницах старого альбома.

Дашка

Справедливость закона физики, гласящего, что, если в одном месте что-то убывает, в другом ровно столько же прибывает, вскоре подтвердилась на деле. Первого сентября в наш класс пришла новенькая, высокая худая девочка в толстых очках, громоздившихся на востром носике, с длинными смоляными волосами, тщательно зачесанными и собранными в конский хвост, чуть сутуловатая, угловатая, как многие подростки. Робко вошла, обвела класс рассеянным взглядом, приблизилась к моей парте, к пустующему бывшему Алкиному месту, застенчиво спросила:

– Здесь свободно? Можно сесть?

– Пожалуйста, – равнодушно разрешила я. – Кстати, меня зовут Саня.

– А я Даша. Очень приятно, – улыбнулась как-то по-детски беззащитно. И неожиданно стала мне очень симпатична. А я в своих приязнях обыкновенно бывала весьма осторожна и скоропалительности не допускала.

Так у меня появилась новая подруга, Дашка Нефедова.

Дашка с мамой тоже выехала из коммуналки, только путем обмена. У них была комната в старинном доме-особняке на Остоженке, за которую они взяли небольшую отдельную квартирку в старой сталинской пятиэтажке. Это нынче «Остоженка» произносится со слащавым придыханием и за восемнадцать метров на этой имиджевой респектабельной улице можно легко взять треху в Сокольниках. Но в те времена Остоженка была одной из улиц в хорошем районе центра столицы. Сердце не замирало, не билось учащенно, воображение не подбрасывало услужливо картинки черных лимузинов с трико лором, пузатых дяденек в дорогих пиджаках, капризных силиконовых дамочек и всевозможные атрибуты роскоши. Дашка с ее мамой были безумно счастливы, что наконец-то смогли вырваться с коммунальной кухни.

Дашкина мама, Зоя Николаевна, оказалась интеллигентной дамой, высохшей и молчаливой, с темными волосами, закрученными в тугой узел, печатью усталости на лице и печалью в глазах, тщательно скрываемой толстыми стеклами тяжелых очков. Зоя Николаевна работала корректором в научном издательстве, на ее столе и вокруг него всегда высились стопки отпечатанных на машинке рукописей. Дашкина мама правила их зеленым стержнем. Дашкин папа был художником, он утонул, когда ей было пять.

– Он погиб, как герой, спасал ребенка на водохранилище, – листая фотоальбом, рассказывала Дашка, и в ее дрожащем голосе слышалась тихая гордость.

– Ты на него очень похожа, – ободряла я Дашку, хоть это было верно лишь отчасти.

На черно-белых фото отец был запечатлен с Дашкой на коленях, с шашлыком на природе, с большой овчаркой, с друзьями-художниками в обнимку на фоне выставочной стены. У него были такие же смоляные волосы, как и у Дашки, но на этом, пожалуй, сходство заканчивалось. Он был полноватым, широколицым, с широкой улыбкой в тридцать два зуба. Но Дашке искренне хотелось быть «папиной дочкой». Она здорово рисовала и после уроков ездила в художественную школу, куда-то к черту на рога, на метро и двумя транспортами. Стены в доме были увешаны отцовскими акварелями – пейзажами, натюрмортами. Свои Дашка прятала в папку и показывала немногим, опасаясь строгой критики. Мне казалось, что она рисует просто здорово, но подруга придирчиво комментировала каждую акварель: здесь линии «поплыли», здесь свет неважно передан, тут кривовато.

– Хватит к себе придираться, – говорила я. – Ты классно рисуешь. Ведь пока ты только учишься. Спорим, ты станешь известной художницей!

Дашка краснела и застенчиво улыбалась.

Ситуация менялась с зеркальной точностью, когда я читала свои неумелые стихи и рассказики. Мои литературные таланты казались мне очень скромными, а произведения несовершенными. Дашка же приходила в восторг, твердила, что мне непременно надо отправить свои вирши в газету или журнал.

– Давай напишем прямо сейчас, – теребила она меня, – немедленно.

Однажды мы состряпали письмо, вложили пару коротких рассказиков и послали в редакцию «Юности». Вскоре пришел ответ-отписка: редакция благодарит, но в настоящий момент не располагает возможностью к публикации в связи с большим количеством материала, советует совершенствовать литературное мастерство, желает творческих успехов…

– Ничего, в другой раз непременно напечатают, – твердила Дашка. – Главное не отчаиваться.

В общем, кукушка хвалила петуха…

У нас было много общего. Дашка оказалась такой же книжной фанаткой, обожала Чехова и О. Генри, позднее обе увлеклись Серебряным веком. Нам нравилась история России эпохи Петра Первого. Мы проглатывали новинки в модной «Юности», «Октябре», в почти оппозиционном по тем временам «Новом мире», потом обсуждали, иногда наши взгляды расходились, мы спорили до хрипоты, но благополучно завершали диспуты за чашкой чая с шоколадными конфетами и тягучим клубничным вареньем. Чай Дашка, как и я, могла поглощать бесконечно, кружку за кружкой, особенно темными промозглыми вечерами, когда за окном лил ненужный дождь или мела пурга. На нашей крохотной кухоньке было светло, пахло тепло и вкусно свежими булками, которые мы с Дашкой в силу своих щуплых конституций могли лопать в немереном количестве.