Узник гатчинского сфинкса - Борис Карсонов

Да, он стоял теперь у самого подножия трона российского и был tête-à-tête с самой самодержицей…

Коцебу еще помнил звездный блеск золотой табакерки в атласном ложе и слышал упоительный звон желтеньких червонцев.

«…Достопочтимый учитель и покровитель Гаврила Романович, в смятении духа, униженный и покорный, осмеливаюсь преподнесть вам плод усердия своего — только что вышедшую отдельным изданием на немецком языке вашу несравненную оду — «Изображение Фелицы», перевод коей я осмеливаюсь преподнесть вам…»

Письмо получилось сумбурным, и он боялся его перечитывать. Впрочем, можно было бы и вовсе ничего не писать. Главное — книжки. Одну он посылал автору, вторую просил передать той, кому посвящена сия ода.

«Господи, — молился он под средневековый звон колоколов Олевисте, — хоть бы приняла, хоть бы вспомнила»…

Статс-секретарь ее величества Гаврила Романович Державин приехал в Царское рано, потому как матушка любила вставать рано, к тому же нынче она нарочно приказала быть не к обеду, а к утру. Парк был тих, от росы знобкий, тяжел. Над водами прудов недвижно висел туман. Сырые дорожки темны. Но захлебывающийся от радости своего бытия птичий гомон обещал день жаркий.

Он остановил карету подле причудливой вязи железных ворот, увенчанных золотыми коронами Российской державы. Не спешно вышел. Посмотрел за ворота, на обширнейший парадный двор, классически пустой и потому неуютный, как лобное место. Глубокие впадины окон, всплески белого с синим, деревянные толпы истомленных эллинов, страдающих под тяжестью золота, тучи глуповатых амуров, крылья, рыбьи хвосты, хитоны, свирепые морды кентавров, женские груди, белые и снежно-холодные, — все это исступленно жило в пышном одеянии Екатерининского дворца.

— Не трудись, братец, пройдусь, — сказал он кучеру, направляясь к циркумференции.

«Конешно, — думал Державин, — Коцебу надо поддержать… Но, боже праведный, разве я не хлопотал, разве не просил, разве не напоминал, разве не услужливал… Не могу же я подать дурной пример любострастия? Да, видать, не так просто сподобить с совестью всю глупость и мерзость пристрастия!»

Князь Николай Васильевич Репнин, старинного и богатого рода, воспетый Державиным за подвиг при Мачине, нечаянно впал в мартинизм. Екатерина, узнав об этом, поморщилась и перестала его приглашать на доверительные обеды, что совсем оскорбило князя. А тут, на беду ли его или нет, но приказал долго жить наш знакомец граф Броун, и новоиспеченного мартиниста и героя Мачина не замедлили услать на его место в Ригу, что вполне справедливо было расценено современниками как почетная ссылка.

К нему-то и обратился поэт и статс-секретарь её величества с приватной просьбой изыскать возможность доставить председателю Ревельского магистрата место губернского прокурора.

«Милостивый государь мой, Гаврила Романович, получа письмо вашего превосходительства и имея искренное желание всегда и во всем вам угодность делать, сердечно мне прискорбно, что по поводу г. Коцебу не могу я приступить к вашему мнению, не потому отнюдь, чтобы он не был совершенно достойный и надежный человек, но потому, что недовольно он знает русский язык и русские законы, которое знание необходимо нужно для должности губернского прокурора, без коего он и неумышленно может упущения делать в порядке надлежащем или запутать правительство, а сколь и то и другое вредно, о том доказательства нет нужды делать.

Хотя ж г. Коцебу и переводил с русского на немецкий язык разные сочинения, но оное может делаться с помощью лексикона и совета других людей, коей помощи в должности прокурора употреблять нельзя и времени к тому не достанет. Вот, милостивый государь мой, резоны мои; а затем осмеливаюсь у вас просить той дружеской доверенности, чтобы вы мне поручили жребий г. Коцебу. Я постараюсь ему в оном случае служить, и уповаю, что он от того ничего не потеряет…

С коим навсегда пребуду вашего превосходительства покорнейший слуга.

Однако же, ежели князь Репнин не находит возможным дать Коцебу прокурорство, то не соблаговолит ли он согласиться на место председателя Земского суда, которое позволяет иметь много досужего времени для литературных работ.

С такою просьбою вновь обратился Державин к генерал-губернатору Эстляндии и Лифляндии.

«…Я уже хотел г. Коцебу доставить место, которое намного выгоднее занимаемого им теперь и чином равное председателю верхнего Земского суда, а именно: место советника палаты, — ответствовал князь своему старому приятелю. — Но он сам того не желает по той причине, что был бы беспрерывно привязан к службе, а верхний Земский суд имеет свой назначенный роспуск, в которое время он может упражняться в науках, коих, однако ж, империя Российская от него не требует. Такого неусердного расположения, хотя я отнюдь в служащем человеке не апробую, но по искреннему желанию делать вам угодность, исполнил бы, однако ж, и сие требование, коли бы мне возможно было; но поелику верхний Земский суд есть точно суд дворянства, почему заключите сами, что если в нем на место председателя поставлен будет пусть хотя и дворянин, как о себе г. Коцебу сказывает, но чужестранец, то сим непременно все эстляндское дворянство крайне обидится, тем более, что тот суд точно заменяет бывший их гоф-герихт, который николи иначе, как из дворянства эстляндского составлялся. Вследствие чего я никого, кроме эстляндского дворянина, из пристойного уважения к дворянскому их корпусу на сие место представить не могу; а сверх того, не хочу по участию, которое вы в г. Коцебу берете, скрыть от вашего превосходительства, что он недавно писал ко мне письмо, весьма непристойное и крайне дерзкое в его рассуждениях о правительстве, говоря, что чины здесь за деньги покупаются, на которое я ему в ответ сделал строгий выговор; хотя сие никому не известно, но я счел обязанностью вам о том в откровенности и по дружбе сообщить».

Такая вот незадача. Видно, и вправду Август где-то нагрешил, да так, что всевышний отвернулся от него, как когда-то от набедокуривших ангелов.

«Впрочем, — рассуждал Державин, — зачем Коцебу, действительно, обременять свою свободу казенною службою, к которой, по столь очевидностям, у него на это нет никакого призвания. Да, да, бог с ним, с князем, что тут толковать. Другое дело, если он сам пригласит его к себе в секретари. Тем паче, что Карамзин отказался».

Правда, однако же, и в том, что по рекомендации самого же Державина эту должность намеревается ему представить и граф Платон Зубов, ну да, тот самый, что коротко был вхож в спальню императрицы.

О приезде Коцебу в столицу говорили, как о деле совершенно решенном. Потому-то пиитический шалопай и денди Сашка Петров, завсегдатай литературных салонов, не замедлил ответить другу своему Николке Карамзину:

«Коцебу скоро будет в Петербург: он переводит сочинения Гаврила Романовича; но что будет жить у Гаврила Романовича в доме, этого я не слыхал; напротив того, я слышал, что Платон Александрович Зубов берет его к себе в секретари…»

Видит бог, но в этой упряжке колесница забуксовала, и все осталось так, как было. Может, к лучшему. Наверное, к лучшему. Из лейпцигской типографии только что вылетел совсем еще тепленький, так приятно, почти ласкающе приятно пахнущий типографскою краскою томик стихотворений Державина. С портретом автора. Но уж так повелось на святой Руси: первое собрание поэтических сочинений нашего первого российского поэта увидело свет не на своей родине, а в чужих краях и на иностранном языке.

Карамзин в своем «Московском журнале» первым сделал поэтический разбор стихов. О «Фелице» сказал так:

«Переводчик есть один из истинных поэтов Германии, перевод его близок к подлиннику, гладок и приятен… Видно, что г. Коцебу хорошо знает русский язык. Он переведет, может быть, и другие сочинения нашего поэта, которые еще более уверят немецкую публику в том, что воображение русских не хладеет от жестоких морозов их климата».

«Уведомь, в Петербурге ли Коцебу? — спрашивает он у И. И. Дмитриева. — Гаврила Романович может поздравить себя с таким хорошим переводчиком. Он имеет жени, дух и силу. Я желал бы знать его лично».

Державин не спешно обошел La cour d’honneur, остановился. В этот момент снова лязгнули широкими накладками створки главных ворот, и на двор въехала карета, не дверце коей он заметил герб графа Безбородко.

«Ах, Август, Август, столько хлопот с тобою. Не умею просить. Да и противно, не по мне сие. Нынче же отпишу в Ревель… Пиесы идут с аншлагом…

О Новикове надо бы удочку закинуть. Надо. И как бы прижать этого паука, этого инквизитора Шешковского с его иезуитскими замашками, — думает Державин об обер-секретаре Тайной экспедиции. — Радищева измочалил, а теперь, говорят, Новикова на дыбе грозится распять… Ах, Николай Иванович, голубчик, что же делать? Пятнадцать лет в Шлиссельбургской гробнице! И за что?»