Мир Приключений 1965 (Ежегодный сборник фантастических и приключенческих повестей и рассказов) - В Травинский

К восьми утра, когда во двор больницы вкатила юркая гестаповская легковушка, Люже уже совершал обход больных. Он выслушал извинения вежливого немецкого офицера: “Мы вас знаем, мы вам верим, но приказ…” — и безбоязненно распахнул двери палаты. Неслышно ступая, пожилая монахиня несла за ними список больных. В это время “Русского из Дрокура”, еще не пришедшего в себя, уже укладывали на кровать Оффров, далеко от Фукьер-ле-Лена. Сильва крепко, по-мужски, тряхнула руку Гастона, и шофер, облегченно вздохнув, с места дал полный газ.

…Кормили его, как он говорил, “на убой”: подполье установило для Порика специальный паек.

Приходили друзья, часто бывала Галя. Он стал героем, его поздравляли, им восхищались, его расспрашивали и ужасались. Оффрам он подробно рассказал все, с другими был скуп: бередить воспоминания не хотелось. Странная вещь произошла с ним: на третий день после операции он проснулся ночью, и в тишине ему показалось, что он в Сен-Никезе. Вася громко позвал: “Гастон!” — заспанный Гастон сел к нему на кровать и битый час придерживал его руки, плечи, голову: Порика била крупная дрожь. Порик испугался. Да, пройдя псе и вся, он наконец испугался — тут, в теплой постели, рядом с Гастоном он с ужасом, глубоким, почти припадочным ужасом, вспоминал ночь Сен-Никеза. Он отыскивал под одеялом гвоздь, высокий охранник нагибался к нему — и он боялся, теперь он боялся, что охранник увидит гвоздь или он не попадет охраннику в висок, — и тогда вбегут немцы… Он просовывался в свою дыру на втором этаже — и боялся, панически, судорожно боялся, что “канат” оборвется, что его увидят, что снизу ударит автомат! Страшно было ползти на стену, видеть приближающийся патруль, страшно было очнуться в яме с расстрелянными и сжимать окровавленные черные чьи-то волосы — сейчас страшно, задним числом, задним умом, простым, смертным человеческим естеством страшно! Потом дрожь спала, Порик уснул, держа Гастона за руку. Старый француз долго сидел на кровати, смотрел в темное окно, лицо было грустное и усталое…

Но однажды Вася разговорился. Пришел Даниэль, пришли все департаментские вожаки, французы шумно смеялись, чокались с Пориком легким кисловатым вином, смешно рассказывали, как добывали это вино у трактирщика, как трактирщик долго уверял, что нет у него такого вина. Порик развеселился, шутил, хохотал со всеми, рассказывал русские анекдоты, переводя их на французский. Как-то незаметно французы навели его на воспоминания детства, и Вася, с трудом подбирая слова, стал рассказывать о матери, отце, брате — “он в армии, воюет, наверное, лучше меня”. Гости примолкли и жадно слушали о техникуме, о военкоме, о военном училище, о параде в Одессе, о физруке, обо всем дальнем, им, коммунистам, не слишком понятном, но дорогом советском мире, что создал этих вот Пориков, восхищающих Францию. А Порик принялся говорить о Сен-Никезе, и все придвинулись ближе, хотя и сами уже знали дело в подробностях, придвинулись, переживая вместе с рассказчиком трагические и величественные перипетии побега, радостно ощущая свою причастность к герою, причастность, которая обычно возвышает людей. Шел мужской дружеский вечер, вечер соратников, в глубоком тылу рейха, защищенных от него волей своей, силой своей, своим подпольем. Проговорили бы до утра, если бы Эмилия не заявила решительно, что хватит, накурили, поздно уже и вообще “мальчику пора спать”.

Со следующего дня Порик круто пошел на поправку. Доктор Рузэ приезжал два раза в неделю, делал перевязки, осматривал, хмыкал, покачивая головой: такие жизнелюбцы и ему попадались редко. Эмилия жестко соблюдала режим, они ссорились иногда из-за этого. Порик то смеялся, то сердился. Он понимал, какими непростыми путями добывали и переправляли ему деликатесы: сливки, масло, самые тонкие сорта сыра, нежный, беловато-коричневый паштет из дичи. Он-то хорошо представлял сложности, стоящие и за визитами Рузэ, и за безопасностью дома Оффров, куда ни разу не заглянули посторонние. Товарищи оберегали его, товарищи любили его — и он здоровел день ото дня, поражая доктора.

Ему разрешили работать, и Порик прежде всего спросил: как отряд? Отряд жил, сказали ему, отряд, крепко сколоченный, и в отсутствие командира оружия не сдавал. Крылов подорвал эшелон на станции Буале, а потом налетел на крупный военный завод, перебил охрану, вывез оружие. Стамбулов “взял на щит” немецкий продовольственный склад в Нувьон-ском лесу: семьсот килограммов сливочного масла, четыре машины консервов и две машины мяса роздали населению. (“Так вот откуда масло и мясо у Эмилии!”) Федорук, не дождавшись, пока эшелон с солдатами выйдет из Бомона, напал на него вместе с французами прямо на станции, перебили там три десятка немцев. А из Парижа прибыл вызов: приехать и доложить о делах на Севере.

Жизнь звала Порика, суровая и опасная, тяжкая и безжалостная, но настоящая, ни с чем не сравнимая по страсти и значимости.

Он был жив и здоров, следовательно, солдат в строю — кусайте локти, коричневорубашечники! Он превратил ваш концлагерь в партизанский отряд, он ушел из Бомона, он ушел из Сен-Никеза, он выжил, и он — в строю. Здесь же, в много раз обловленном и прочищенном Па-де-Кале, он появляется вновь, и где же — в Дрокуре!

В мае чапаевцы нападали на Дрокур два раза. Днем ходили в атаку на город, расстреляли охранение, подожгли присутственные места. “Русский из Дрокура” превратил Дрокур прямо-таки в вольный город: немцы старались туда зря не показываться.

Порик пишет в Париж: он не может приехать, слишком много работы. После его ареста, а потом побега немцы усилили слежку: схвачен Бойко, провалились явочные квартиры белоруса Юркевича, французов Луи и Марии-Луизы Петт, Декорте, Люсьена, Динуара… В Лилле расстреляно несколько партизан, нарушена связь с некоторыми отрядами. Ему нельзя уезжать: надо все наладить.

А ему надо было уехать. Его фотографии стараниями немецких комендатур широко известны в Па-де-Кале. Его ищут сотни шпиков, специально собранных в департамент, на него ориентирована вся фашистская агентурная сеть. Что бы там ни было, напоследок гестапо хочет, наконец, свести счеты с Пориком.

Поступили сведения: наблюдение установлено и за домом Оффров. Как-то под вечер Вася прощается с Гастоном и Эмилией. Он вынимает из нагрудного карманчика свои четыре пули — подарок хирурга, гвоздь, которым он убил немца в Сен-Никезе и дарит их “маме с папой”. Пройдет много лет, но семья сохранит подарки. Эмилия обнимает Порика, обнимает его Гастон, они провожают его до калитки и смотрят вслед, пока его не поглотит темнота, будто чувствуют, что это — в последний раз.