Сталин. По ту сторону добра и зла - Александр Ушаков

Непонятное молчание хранил и Генеральный штаб, с начальником которого Конев связался сразу же после разговора со Сталиным. Из-за медлительности Сталина и Ставки армии Западного фронта так и не перешли на Гжатский оборонительный рубеж, а четыре армии были окружены. Но даже после их разгрома в середине октября на пути немецких войск к Москве не был создан новый прочный заслон.

Немецкие войска шли на Москву, имея в своем распоряжении более чем двукратное преимущество в живой силе и технике. Над Москвой нависла реальная угроза. Большинство правительственных учреждений было переведено в Куйбышев.

В середине октября сопротивление советских войск было сломлено, и снова впавший в панику и потерявший все свое величие Сталин с отчаянием в голосе спросил Жукова: «Вы уверены, что мы удержим Москву? Я спрашиваю об этом с болью в сердце. Отвечайте правду как коммунист». Именно тогда, он, если верить Жукову, приказал Берии пойти через болгарского посла на переговоры с немцами. Растерянный и испуганный, он был готов пойти на новый унизительный Брестский мир, как 20 лет назад на него пошел Ленин. И неизвестно, чем бы вся эта эпопея закончилась, если бы переговоры состоялись.

Да и нужны ли они были Гитлеру? Ведь любые переговоры — это всегда торговля, а зачем ему, чьи генералы уже рассматривали Кремль в свои бинокли, торговаться? Ведь часть ему не нужна, она всегда меньше целого...

15 октября началась эвакуация советского правительства в Куйбышев, что стало причиной повальной паники в столице. Паника усугублялась слухами об отъезде из Москвы Сталина. И слухи имели под собой основу. Для вождя действительно был подготовлен специальный поезд. И даже существует версия о том, что в ночь на 16 октября он покинул столицу. Правда, до Куйбышева он не доехал и, получив, по свидетельству К. Симонова, доклады от командующих фронтов, вернулся в Москву.

Данный вопрос и по сей день волнует всех сталинистов. Один из них, в частности писатель П.Л. Проскурин, так описывает это событие в романе «Имя твое»: «Ему вспомнилось состоявшееся в осень сорок первого решение о необходимости его немедленного отъезда из Москвы в Куйбышев, и в памяти четко возникло утро девятнадцатого октября, Рогожско-Симферопольский тупик, спецпоезд, пустынная платформа, терпеливо ждавшие пришедшие провожать его товарищи... Это был один из немногих моментов в его жизни, когда надо было определить предстоящий шаг настолько безошибочно, что, ка-менно онемевший спиной, он чувствовал безграничную настороженность огромного города, оказавшегося сейчас в самом острие, в самом средоточении мировых потрясений, невиданных по ожесточенности и глобальности пере-крута мировых сил.

Он был лишь смертельно уставший в последние тяжкие месяцы человек, но именно поэтому, именно в тот момент на пустынной платформе Рогож-ско-Симферопольского тупика в непрерывном пугающем двухчасовом хождении, во время которого к нему ни один из присутствующих не решился приблизиться, он не столько умом, сколько сердцем ощутил неимоверный груз ответственности, и никому другому он не мог ничего, ни одной крупицы этого неимоверного груза переложить на плечи; почувствовал еще раз почти живой, гневный крик бессмертного города. Никто не видел его лица; дойдя до края платформы своим неспешным характерным шагом, он, не говоря никому ни слова, круто повернулся, горбясь больше обычного, прошел к своей машине, сел в нее и уехал назад».

И вот здесь возникает очередная загадка. Да, Проскурин — писатель и волен писать все, что ему заблагорассудится. Но так ли это все было на самом деле? В этой связи несколько странно выглядит рассказ бывшего министра авиационной промышленности А.И. Шахурина, который побывал 16 октября в Кремле.

«Вошли члены Политбюро, — писал он в своих воспоминаниях. — Сталин здоровается со всеми, продолжая курить и ходить. Потом остановился и спросил, ни к кому особенно не обращаясь: «Как дела в Москве?» Все молчат, смотрят друг на друга...

Сталин обращается к Щербакову, спрашивает, почему так обстоит дело, не дождавшись ответа, повернулся и опять начал ходить, затем сказал: «Ну это еще ничего, я думал, будет хуже». И добавил, обращаясь к Щербакову: «Нужно немедленно наладить работу трамваев и метро. Открыть булочные, магазины, столовые, а также лечебные учреждения с тем составом врачей, которые остались в городе. Вам и Пронину сегодня выступить по радио, призвать к спокойствию, стойкости, сказать, что работа транспорта, столовых и других учреждений бытового обслуживания будет обеспечена».

И эти в высшей степени странные указания не могут не наводить на определенные размышления. Так говорить мог только человек, который какое-то время отсутствовал в Москве и, вернувшись в нее, ожидал застать столицу в куда более тяжелом состоянии. О чем и говорит его фраза: «Я думал, будет хуже...»

А если учесть и то, что на том же совещании Сталин поинтересовался, куда исчез нарком финансов А.Г. Зверев, который неизвестно по чьему распоряжению уехал в Горький, то предположение о том, что Сталин на самом деле уезжал из Москвы, не кажется таким уж неправдоподобным. Что лишний раз подтверждает катастрофическую ситуацию, сложившуюся под Москвой в октябре 1941 года.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

20 октября Сталин подписал постановление ГКО о введении в Москве и прилегающих к ней районах осадного положения. «Нарушителей порядка, — гласил один из пунктов постановления, — немедля привлекать к ответственности с передачей суду военного трибунала, а провокаторов, шпионов и прочих агентов врага, призывающих к нарушению порядка, расстреливать на месте».

В те же дни в стране разыгралась очередная драма, и намечавшимся на лето 1941 года очередным грандиозным «процессом военных» Сталин нанес последний удар по уцелевшим высшим военным кадрам. Остается только напомнить, что среди обреченных на заклание очередных «заговорщиков» оказались герои Гражданской войны, участники войны в Испании и боев на Халхин-Голе, самые видные теоретики и практики военного строительства в СССР. Каждый из этих людей являлся самой настоящей легендой и заслуживал отдельной книги.

Нарком вооружения Б.Л. Ванников, помощник начальника Генерального штаба, дважды Герой Советского Союза Я.В. Смушкевич, начальник управления ПВО, Герой Советского Союза Г.М. Штерн, заместитель наркома обороны, Герой Советского Союза П.В. Рычагов, заместитель наркома обороны, командующий войсками Прибалтийского Особого военного округа А.Д. Лактионов, заместитель наркома обороны К.А. Мерецков и многие другие в столь тяжелое для страны время должны были погибнуть не на поле боя, а в холодных подвалах НКВД.

Вполне возможно, что этот процесс затевался уже скорее по инерции, поскольку слишком сложно было остановить кровавый маховик сталинских репрессий, который требовал все новых и новых жертв. Но попавшим под него от этого было не легче. Да еще в то время, когда любой из них смог бы принести много пользы стране.

Обращение с арестованными было соответствующим. «Физические методы воздействия, — вспоминал один из самых отъявленных бериевских палачей Л. Шварцман на собственном суде в 1955 году, — применяли к Мерецкову сначала высокие должностные лица, а затем и я со следователями Зименковым и Сорокиным. Его били резиновыми палками. На Мерецкова до ареста имелись показания свыше 40 свидетелей о том, что он являлся участником военного заговора. В частности, были показания, что он сговаривался с Корком и Уборевичем дать бой Сталину».

«Зверски избитые жертвы, — писал в своей статье «Тайна октября 1941-го» А. Ваксберг, — «признали», в конце концов, то, чего от них добивались. Страшно читать позднейшие показания истязателей о том, как кричал, хватаясь за сердце, Ванников, как в кровь был избит Мерецков, как катался на полу и стонал Смушкевич, как лишился сознания истерзанный Штерн...»

«Кирилл Афанасьевич, ну ведь не было этого, не было, не было!» — умоляюще протягивал руки к Мерецкову на очной ставке корчившийся от боли Лактионов (единственный, кто героически выдержал все пытки) и замолкал, встречаясь с его измученным и потухшим взглядом».

Да и сам Лаврентий Берия якобы говорил: «Для меня было несомненно, что в отношении Мерецкова, Ванникова и других применялись беспощадные избиения, это была настоящая мясорубка. Таким путем вымогались клеветнические показания». На вопрос члена суда полковника юстиции Лихачева: «Вы отдавали себе отчет в том, что избиваете крупнейшего военачальника, заслуженного человека?», Шварцман откровенно ответил: «Я имел такое высокое указание, которое не обсуждается».

Конечно, Сталин был прекрасно осведомлен о всем том, что творилось в подвалах Лубянки. Более того, он дошел до того, что приказал томившемуся в одиночной камере министру вооружения изложить свои соображения (и это врагу народа-то!) относительно мер по развитию производства вооружения в условиях войны.