Соседи (СИ) - Drugogomira

«Ты подстриглась…»

— ..ор, …видение увидел? Эй?!

Обрывки лишённых смысла фраз не оседали в мозгу, а глаза по-прежнему не видели вокруг ничего и никого. Моргни – и она исчезнет, развеявшись миражом. Стояла там, в разреженной безличной толпе. Не существовало толпы. Голоса вновь стихли, зал погрузился в тишину, и люди начали вертеть шеями и оборачиваться назад, пытаясь высмотреть интересное. А она стояла.

И не пыталась стереть с блестевших щек воду.

Ульяна…

То ли прошептал, то ли прокричал, то ли имя душа орала, а он онемел. Она не шевелилась, и только в огромных озерах, потроша внутренности и обращая пеплом, отражалось горе, забранное у каждого, живущего в этом мире. Сердце дёрнулось и застыло: остановилось, отказываясь проходить пытку воспоминаниями о тех днях. Тело дёрнулось вперёд и застыло: мозг подал упредительный сигнал, что он срывает выступление. Связки дёрнулись и застыли: горло стянуло, забило комом, через который не мог пробиться голос. Жгло грудину, трахею, нос, глаза, пустую голову, твердь земная разверзлась. Под её взглядом он сошёл прямо в ад.

«Прости…»

— Уля…

Вышел невнятный хрип, что, слетев с губ, тут же утонул в поднявшемся гвалте недоумённо взирающих на него зрителей.

«Не отрекаются…»

Во взгляде прочитал, по губам, на измождённом лице. Сердцем почувствовал. Мгновение – и там, где только что видел её, образовалась пустота. Она растворилась. Дымом. Исчезла. Ошалев от ощущения тупой безысходности, не видя ничего сквозь мутную взвесь перед собой, туго осознавая, что не имеет права бросить группу прямо посреди концерта, Егор продолжал пялиться в точку, где только-только… Только-только…

— …пелла, друзья, — выдохнул Юра в микрофон.

Стоял, сотнями гвоздей к полу приколоченный. Он же сейчас из гитары ни ноты не вытащит. Не вдохнёт и не выдохнет. Не ощущал тела, пальцев, нутро в клочья разлетелось, глаза и голову застило марево. Что он должен исполнять? Какую «Пеллу»? Странные пятна… Это лица. Что он тут делает? Почему?

На плечи легли чьи-то руки.

— Егор, а капелла{?}[пение без инструментального сопровождения], — разворачивая его к себе и пристально вглядываясь в глаза, тихо повторил фронтмен.

И гитара полетела с плеча, а ноги сорвали с места.

Не чувствуя себя. Не соображая совсем ничего. Сквозь стены плеч, сквозь растерянно расступающихся людей, на выход, по лестнице, к гардеробной, к ресторану, туалетам, на улицу, к метро. Грудью в турникеты, чёрт бы подрал их! Откуда у него билет?! Назад через хаотичный поток тел. На площадь, на красный, под колёса, в каждую попавшуюся на глаза дверь. Как обезумевший метался по улицам и закоулкам, отказываясь принимать, что не найдет. Не найдет… Может быть, это лишь галлюцинация, плод воображения воспалённого мозга, «белый тоннель» агонизирующего сердца. Может, она мирно спит в своей постели, и свет в её окне не горит. Может, это он спит и бредит, прямо сейчас проживая свой самый жуткий кошмар из всех.

Нет. Этот кошмар происходит наяву.

Стоило один раз увидеть, и крепящиеся на единственной спичке внутренние своды перестали держать крышу, и рухнули с жутким грохотом, и увлекли за собой, погребая под завалами многотонных плит, из-под которых уже не выбраться. Он не сошёл с ума. Она стояла там. Стояла! Она там была! Родная и навсегда недосягаемая. Потерявшаяся и потерянная навечно. Отрезанная пропастью, которую создал он и которую она приняла.

Сердце не желало униматься, продолжая безумную пляску на могиле похороненных им отношений. Голова твердила, что нужно возвращаться в клуб и довести дело до конца, но тело доводам не подчинялось. Взгляд по-прежнему блуждал, цепляясь за хмурые, сосредоточенные, стёртые лица. Пешеходы под зонтиками бежали к метро, налетали на него, ворчали, а то и крыли матом, обходили справа или слева по проезжей части, а на голую кожу падала холодная вода. А может, уже и снег. Незнамо сколько стоял на улице в футболке, вглядываясь в промозглую осеннюю темноту.

«Назад…»

Как вернулся и отыграл, не очень помнит: по наитию какому-то, налажав где только мог. Пьяный разодравшими эмоциями вдребадан. Живой! Лучше помнит, как после в гримерке с Юрой до сорванных глоток друг на друга орали. Егор кричал, что в их интересах как можно скорее найти нормального лида, на которого можно положиться и который не запорет им гастроли. А Юрец – что их лида окружают адекватные люди, которые в состоянии понять. Что все тут нормальные и чувствуют. Что завтра будет новый день и всё вернётся на круги своя.

Нет. Не вернётся и не будет.

Еще, помнит, в кофр запаркованной у входа «Ямахи» полез, и пальцы нащупали бумагу, а спустя мгновение в руках оказалась фотография. Отсыревшая и измятая. С рожками. Уля явно приложила усилия, запихивая её под клапан крышки. И ведь успела. Всё сообщила молча.

А больше толком не помнит ничего. Нёсся куда-то, игнорируя ПДД и автомобильные гудки и выжимая газ. Не понял как, но вылетел на полупустой МКАД{?}[Московская кольцевая автодорога, разрешенная скорость – 100 км/ч], и задницы фур стали казаться привлекательной конечной целью. Влететь бы под такую на скорости и закончить «земную жизнь», «пройдя до половины»{?}[Данте Алигьери, «Божественная комедия». Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу, утратив правый путь во тьме долины. Каков он был, о, как произнесу, тот дикий лес, дремучий и грозящий, чей давний ужас в памяти несу! Так горек он, что смерть едва ль не слаще]. Ему пророчили ад. Это ад. Как назло, сцепление шин с дочиста вымытым дождем асфальтом чьей-то волей продолжало сохраняться, навыки аквапланирования применялись бездумно, и что-то в нём пусть еле слышно, но противилось тому, чтобы поддать ещё немного и резко вывернуть руль. Птица под футболкой жгла кожу, напоминая, зачем он здесь.

Ближе к трём добрался до квартиры и тут же напился, умерщвляя пятидесятиградусным виски сознание и нутряк. Мёрз на балконе, голыми ступнями на ледяном кафеле, высаживая сигареты одну за одной и флегматично размышляя о том, что если не «Ямаха» или воспаление легких, то онкология или цирроз прикончат точно. Часа два изучал падающий потолок. На рассвете в безысходном отчаянии вышвырнул из окна полупустую бутылку. А следом метроном. Спустя еще час подумал, что херово вышло с бутылкой – еще дети найдут и порежутся. Спустился и кое-как умудрился в предрассветных потемках её отыскать. Пальцы кровили, но ничего не чувствовали, атрофировалось обоняние. Пока собирал осколки, утопил в грязной луже выпавший из кармана телефон. Достал. Рабочий.

Кто-то продолжал измываться, ночь напролет объясняя, что судьба ему ещё немного пожить и ещё чуть-чуть подержать связь с этим миром. Что его время до сих пор не пришло.

Как вернуть хоть какие-то смыслы?

...

Если верить дате и времени на экране телефона, в девять двадцать три утра 30 октября Егор сдался. Мозг подал сигнал к отключению режима сопротивления. Ему нужно позвонить. Давно уже.

Трубку брать не спешили, и внутри, ожив, зашевелились щупальца беспокойства. Но наконец гудки сменились тишиной, уши уловили шорох, а затем родное:

— Алё. Алё!

Сто лет не слышал. И какое же, чёрт возьми, сейчас испытал облегчение. Но пока челюсти упрямо сжимались: вдруг запоздало понял, что не в состоянии сымитировать ни радость, ни довольство, ни равновесие, ни даже относительное спокойствие – ничего. Стоит открыть рот – и она всё поймет. Угадает мелодию с двух нот.

— Кто это? Говорите! Егор, это ты там?

— Баб Нюр, да… я. Здравствуйте. Как вы? Здоровье как? Проснулись?

На том конце ахнули, ойкнули и запричитали, а сердце, слушая дорогой ему трескучий голос, закололо и болезненно сжалось, словно в стальном кулаке стиснутое. Отмахнувшись от вопросов о собственном состоянии, она стала спрашивать сама, перемежая вопросы тихими всхлипами. А он ощущал себя конченым мудаком, обрекшим бабушку на волнения и одиночество пустой квартиры. «Да как же ты?..». «Да что же ты натворил?..». «Что ты делаешь со своей жизнью?..». «Ты бы её видел!». «Объясни мне, кто тебя надоумил?..». «Ты же совсем другого хотел…».