Отверженные (Перевод под редакцией А. К. Виноградова ) - Виктор Гюго
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он не стал больше расспрашивать ребятишек. Не иметь пристанища — дело такое обыкновенное!
Между тем старший из мальчуганов, почти совсем вернувшийся к свойственной его возрасту беспечности, вдруг заметил:
— А ведь мама обещала свести нас на вербу в Вербное воскресенье!
— Это ерунда! — сказал Гаврош.
— Мама у нас важная дама и живет вместе с мамзель Мисс.
— Есть чем хвастаться!
Бросая эти презрительные замечания, Гаврош остановился и принялся шарить во всех заплатках своих лохмотьев. Наконец он поднял голову с видом, который должен был быть, по его желанию, только довольным, а на самом деле вышел торжествующим.
— Успокойтесь, малыши, — сказал он, — нам всем троим есть на что поужинать. Вот, смотрите.
И он показал им су. Не дав ребятишкам времени удивиться, он толкнул их перед собою в булочную, положил там свой су на прилавок и крикнул:
— Гарсон! На пять сантимов хлеба!
«Гарсон», оказавшийся самим хозяином, взял хлеб и нож.
— Режь на три куска, гарсон! — продолжал Гаврош и с достоинством прибавил: — Нас трое.
И, заметив, что булочник, оглядев всех трех покупателей, отложил в сторону белый хлеб и взялся за черный, Гаврош засунул палец в нос и с величественным видом Фридриха Великого, нюхающего табак, бросил булочнику следующий негодующий вопросительный возглас:
— Qeqseqela?
Предупреждаю тех из читателей, которые могут усмотреть в этом восклицании русское или польское слово или примут его за один из тех воинственных кличей, которыми обмениваются дикари в своих пустынях, что это самое обыкновенно слово; оно то и дело употребляется самими читателями, но в форме целой фразы, то есть «Qu'est ce que c'est que cela?» [96]
Булочник сразу понял Гавроша.
— Это тоже очень хороший хлеб, только второго сорта, — сказал он.
— Вероятно, вы хотите сказать: самый плохой черный хлеб! — возразил Гаврош с холодной презрительностью. — Давайте нам белого хлеба, гарсон, слышите? Самого лучшего белого хлеба! Я угощаю.
Булочник не мог удержаться от улыбки и, нарезая требуемый хлеб, смотрел на детей таким сострадательным взглядом, что задел Гавроша за живое.
— А позвольте вас спросить, господин пекарь, почему вы изволите так странно пялить на нас свои буркалы? — задорно спросил он.
Булочник молча отдал хлеб, взял с прилавка су и отвернулся.
— Нате вот, лопайте! — обратился Гаврош к детям, вручая каждому из них по куску хлеба.
Но мальчики изумленно глядели на него, не решаясь взять хлеб. Гаврош расхохотался.
— Ах да! Вы ведь не привыкли к таким словам! — догадался он и добавил: — Кушайте, мои пичужки.
Полагая, что старший из детей, казавшийся ему достойным более другого чести беседовать с ним, нуждается в особом поощрении, чтобы освободиться от колебания умиротворить свой голод, он присовокупил, сунув ему самый большой кусок хлеба:
— Вот, заложи себе это в свой клюв.
Самый маленький кусок он оставил себе. Булочник хотя и старался нарезать хлеб равными долями, но все-таки три части были не совсем одинаковой величины.
Бедные дети так же, как и Гаврош, были страшно голодны. Буквально разрывая хлеб зубами, они толклись в булочной, хозяин которой, удовлетворив их желание, смотрел теперь на них не очень ласково.
— Пойдемте, — сказал Гаврош своим спутникам.
И они все трое продолжили путь к Бастилии. Проходя мимо ярко освещенных окон магазинов, то и дело встречавшихся по пути, самый маленький из мальчиков каждый раз смотрел на свои свинцовые часики, которые висели у него на шее на тоненьком шнурочке.
— Экий чижичек! — проговорил сквозь зубы Гаврош, с нежностью глядя на ребенка; потом после некоторого раздумья он прибавил: — Ну, если бы у меня были такие малыши, я бы их лучше берег!
Когда они доели свой хлеб и дошли до угла мрачной улицы Де-Баль, в глубине которой виднеется низенькая и угрюмая решетка тюрьмы Форс, кто-то вдруг проговорил:
— А! Это ты, Гаврош?
— А! Это ты, Монпарнас? — ответил тем же тоном Гаврош.
Хотя Монпарнас был переодет и имел на носу синие очки, тем не менее Гаврош сразу узнал его.
— Ишь, как ты защеголял! — продолжал Гаврош. — И шкуру напялил, похожую цветом на льняную припарку, и синие очки, как у лекаря. Умеешь наряжаться, черт бы тебя подрал!
— Тише, не ори так! — осадил его Монпарнас и поспешно увлек своего собеседника подальше от освещенных лавок.
Держась за руки, машинально последовали за ними и мальчики. Когда все очутились под темными сводами каких-то ворот, где они были защищены от дождя и от взглядов прохожих, Монпарнас спросил:
— Знаешь, куда я иду?
— В аббатство Горы Раскаяния, — бойко ответил Гаврош.
— Экий ты злоязычный! — засмеялся Монпарнас. — Я иду отыскивать Бабэ, — пояснил он.
— А! Так ее зовут Бабэ?
— Не ее, а его.
— Ага! Значит, мужчину Бабэ?
— Да.
— А я думал, его запрягли.
— Он отделался от запряжки.
И Монпарнас торопливо рассказал Гаврошу, как Бабэ в тот же день утром ухитрился улизнуть из Консьержери, куда его перевезли было; ему нужно было повернуть направо, в «коридор следствия», а он вместо того сумел повернуть налево и скрылся.
Гаврош подивился ловкости Бабэ.
— Ловкач! — похвалил он.
Добавив еще несколько подробностей о побеге, Монпарнас сказал:
— О, это еще не все!
Слушая Монпарнаса, Гаврош взял у него из рук тросточку, машинально потянул ее за верхнюю часть и вытащил из нее кинжал.
— Ага, — одобрительно воскликнул мальчик, вставляя на место оружие. — Ты, однако, с запасцем!
Монпарнас подмигнул глазом.
— Черт возьми! — продолжал Гаврош. — Уж не собираешься ли ты сцепиться с фараошками?
— Кто знает? — с видом равнодушия отвечал Монпарнас. — Не мешает на всякий случай иметь при себе булавку.
— Что же ты думаешь делать нынче ночью? — спросил Гаврош.
— Так… кое-что, — с напускной важностью процедил сквозь зубы Монпарнас; потом, вдруг переменив предмет разговора, воскликнул: — Да, кстати!..
— Что такое? — полюбопытствовал Гаврош.
— Вспомнил кое-что. Представь себе: на днях встречаю одного буржуа, который наградил меня прекрасной проповедью и еще более прекрасным кошельком. Проповедь, конечно, я тотчас же забываю, а кошелек кладу в карман. Минуту спустя мне приходит в голову фантазия полюбоваться прекрасным подарком. Я опускаю руку в карман, ищу и ничего не нахожу: кошелек исчез!
— Осталась, значит, одна проповедь? — насмешливо проговорил Гаврош.
— Да, а ты куда сейчас идешь?
— Иду укладывать спать вот этих ребятишек, — ответил Гаврош, указывая на своих опекаемых.
— Где же ты их уложишь?
— У себя.
— У себя? Да где же это?
— В своей квартире.
— А разве у тебя есть квартира?
— А ты как бы думал?
— Вот как! А можно узнать, где?
— В слоне.
Монпарнаса трудно было удивить, но теперь и он вытаращил глаза и с удивлением повторил:
— В слоне?!
— Ну да, в слоне, — хладнокровно подтвердил Гаврош и добавил: — Qeqseqela?
Это слово опять из того языка, на котором никто не пишет, но все говорят. Qeqseqela означает: qu'est ce que cela a? [97]
Хладнокровие мальчика вернуло и Монпарнасу его обычное самообладание. Делая вид, что проникся полным пониманием странного ответа Гавроша, он заметил:
— В слоне так в слоне. А удобно там?
— Ничего, довольно удобно, — сказал Гаврош. — Там, по крайней мере, хоть не дует так, как под мостами.
— А как ты туда влезаешь?
— А очень просто — возьму да и влезу.
— Стало быть, там есть лазейка? — продолжал Монпарнас.
— Есть. Только об этом никому не следует говорить. Лазейка между передними ногами. Фараошки этого не знают.
— И ты карабкаешься туда, как кошка, не правда ли?
— Ты угадал. В один миг, не успеешь оглянуться, как меня уже нет. Но для этих малышей у меня есть лесенка, — добавил он после минутной паузы.
Монпарнас рассмеялся.
— А где ты раздобыл этих младенцев? — осведомился он. Гаврош просто ответил:
— Это мне один цирюльник подарил на память.
Монпарнас вдруг задумался.
— Однако ты сразу меня узнал, — заметил он точно про себя.
С этими словами он вынул из кармана два каких-то предмета, оказавшихся трубочками из гусиных перьев, завернутыми в вату, и всунул их себе в каждую ноздрю по одной. От этого нос его принял другой вид.
— Вот это тебя совсем перефасонивает, — заметил Гаврош, — и очень идет тебе. Тебе следовало бы всегда щеголять с этими штуками. С ними ты не так безобразен.
Монпарнас был красивый малый, но Гаврош любил посмеяться.
— Шутки в сторону, как ты меня теперь находишь? — спросил Монпарнас.