Марина Цветаева. Письма 1933-1936 - Марина Ивановна Цветаева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
16 мая Руднев переслал это письмо Цветаевой: «Посылаю Вам письмо М. Сабашниковой-Волошиной, которое переслано нам получившей его М.С. Цетлиной. Поскорее верните его по прочтении, я его должен сообщить редакции.
Вы, конечно, легко можете себе представить, насколько мне важно знать, что думаете ВЫ по поводу данной в этом письме квалификации поведения реакции в отношении Вас, как автора „Живого о живом“.
Буду ждать Вашего ответа, в надежде, что он рассеет неуютную атмосферу, созданную интервенцией М. Сабашниковой, и избавит от необходимости искать какие-то экстренные выходы из непривычного для „С<овременных> 3<аписок>“ положения» (Надеюсь — сговоримся легко. С. 18).
В.В. Руднев — М.И. Цветаевой. 22 мая 1922 г.
Нет, дорогая Марина Ивановна, Ваше письмо не дало мне прямого ответа на беспокоящий меня вопрос.
Вы предпочитаете оставаться на почве формальных недоговоренностей, позволяющих не вскрывать существа той моральной проблемы, о наличности которой я впервые узнал только из письма Сабашниковой. Это — Ваше право, и настоящим своим письмом я вовсе не собираюсь вынуждать Вас на откровенное объяснение, раз Вы его определенно не хотите.
Но уж мое право — за себя говорить по существу и с полной определенностью. Следую положениям Вашего письма.
1. «Мое отношение к М<аксимилиану> Вол<ошину> Вам известно из моей рукописи». — Разумеется, было известно, и хотя лично его не разделяю, это обстоятельство, конечно, ни в коей мере не могло служить ни препятствием к помещению Вашей прозы в «С<овременных> 3<аписках>», ни основанием для каких либо «изъятий» из нее. Я вынужден был сокращать рукопись по соображениям чисто внешним (размера), и конечно, при этом добросовестно старался, поскольку мог, сохранить в неприкосновенности даваемый Вами облик М<аксимилиана> Вол<ошина>, и Вашу личную ею оценку. Насколько мне это удалось, не мне, разумеется, судить, хотя кое-какой редакторский опыт за мной известен. Но, признаюсь, я был очень далек от мысли, что Вами может быть заподозрена моя редакционная корректность.
2. «Мое отношение к изъятию из моей рукописи самого ценного: М<акса> в революции, его конца и всего конца, Вам известно из моего устранения от всякого соучастия».
3. «Причины, заставившие моей рукописи не взять обратно, Вам не могут не быть известны».
Эти Ваши строчки меня очень огорчают и задевают. До этого Вашего письма я и не подозревал, что в Ваших глазах намеченные мною сокращения уничтожают «самое ценное» в характеристике М<аксимилиана> В<олошина> Вы теперь утверждаете (без всяких к тому оснований), что я «знал», принимая рукопись в «С<овременные> 3<аписки>» и Ваше мнение, и что из нее изъято «самое ценное», и причины, не позволившие Вам взять рукопись обратно, Иными словами, Вы полагаете, что я, пользуясь Вашей материальной нуждой, вынудил вас пойти на опубликование заведомо изуродованного и обессмысленного в самом главном очерка о столь дорогом для Вас писателе и друге…
Не собираюсь защищаться от такого дикого обвинения, не могу только оставить его без самого решительного протеста. И не ссылайтесь на Ваше давнишнее письмо, которым Вы давали согласие на печатание статьи: в нем, утверждаю по памяти, нет даже намека на то, что предполож<ительные> сокращения настолько обессмысливают Вашу рукопись. Вы писали только, что в виду коренного расхождения со мною и в оценке личности М<аксимилиана> Вол<ошина>, и в понимании интересов читателей, Вы предоставляете сделать все необходимые сокращения мне самому. Можете, если угодно, считать меня недогадливым, — но в своей чистой в отношении Вас совести я в этих Ваших словах увидел тогда как раз обратное тому, что узнаю теперь: я понимал так, что Вы сами убедились, что намеченные сокращения не затрагивают главного в характеристике М<аксимилиана> Вол<ошина>, а в частностях, расходясь со мною, Вы доверяетесь моему такту. Видите, насколько я ошибся. Если бы не ошибся, — разумеется не принял бы на очень важных для Вас и унизительных для «С<овременных> 3<аписок>» условий <принятия — рукописи к печати.
Что же делать теперь? <…> (Надеюсь — сговоримся легко. С. 19–21).
176
Сокращению Современными <3аписками> моей рукописи для Вас вне сомнений. (Сноска М. Цветаевой.)
177
…прецеденты с Шестовым и с Бальмонтом. — У редакции «Современных записок» постоянно возникали споры с авторами по вопросам сокращения присланных ими текстов, переноса публикации из номера в номер и т. д. Дочь религиозного писателя и философа Льва Исааковича Шестова (1866–1938) Наталья (по мужу Баранова, 1900–1993) писала позднее, что у ее отца «бывали часто столкновения с журналом, главным образом из-за того, что журнал, давая обещание напечатать быстро полученную им статью, делал это с большим опозданием» (Баранова-Шестова Н.Л. Жизнь Льва Шестова. По переписке и воспоминаниям современников. Paris: La Presse Libre, 1983. T. 1. C. 187–188). Возможно, Цветаева вспоминает самый громкий конфликт между Шестовым и редакцией журнала, который разыгрался в 1926 г. Автор резко выразил свое недовольство проволочками с печатанием давно (полтора года назад!) переданной журналу статьи. В итоге Шестов свою статью «Неистовые речи» (по поводу экстазов Плотина. — Сост.) отдал в журнал «Версты», 1926, № 1, что вызвало бурю негодования со стороны «Современных записок». (См.: Архив редакции СЗ. 4. С. 766).
О характере «прецедента» с Бальмонтом можно судить по его письмам редакторам журнала. 3 ноября 1932 г. поэт с упреком пишет В.В. Рудневу: «…редакция „Современных записок“ относится ко мне с непостижимым для меня невниманием и держит мои стихи по году ненапечатанными…» (Архив редакции СЗ. 2. С. 157). В письме М.В. Вишняку от 17 марта 1933 г. Бальмонт возмущается по поводу судьбы очередной своей рукописи, переданной в журнал: «Многоуважаемый Марк Вениаминович, посылая В.В. Рудневу „Литву и песни“ (сравнение болгарских, сербских, русских и литовских народных песен. — Сост.). я сообщал, что если очерк мой не будет напечатан, я прошу рукопись вернуть. Недоумеваю, почему этого не сделано. Прошу это сделать без промедления» (Там же. С. 158). Очерк «Литва и песня» в журнале напечатан не был. Скорей всего, именно об этом прецеденте упоминает в черновике письма Цветаева.
178
См. коммент. к предыдущему письму.
179
Речь идет о книге Б. Пастернака «Стихотворения в одном томе» (Л.: Изд-во писателей в Ленинграде, 1933). На форзаце была сначала одна надпись, адресованная Цветаевой (Души начинают видеть. С. 542–543), затем поверх стертой первой записи была сделана следующая:
