Горбун - Поль Феваль

Огласив приговор, секретарь отступил и стал позади конвоиров.

– Вы удовлетворены, сударыня? – спросил регент у принцессы.

Та внезапно поднялась из кресла настолько порывисто, что Гонзаго, помимо воли тоже вскочил с места, приняв позу человека, готовящегося отразить удар.

– Пробил час! – воскликнула она прерывистым от необычайного волнения голосом. Лицо ее раскраснелось, глаза сверкали, по щекам катились слезы. – Говорите, Лагардер! Говори, сын мой!

Неистовое возбуждение принцессы заразило остальных. Казалось, что присутствовавшие в одночасье получили удар электрического тока. Регент тоже вскочил со своего трона. К его лицу прилила кровь. Все приготовились услышать нечто совершенно неслыханное.

– Ты, будто, побледнел и дрожишь, Филипп? – обратился регент к Гонзаго.

– Ничуть! – процедил тот, с подчеркнутой развязностью развалясь в кресле. – Ни сейчас, ни когда-либо вообще!

Переведя взор на Лагардера, регент сказал:

– Говорите, сударь!

– Ваше высочество! – проговорил осужденный звучным и вместе с тем спокойным тоном. – Вынесенный мне приговор обжалованию не подлежит. Даже у вас, высшего государственного сановника, нет власти меня помиловать, а потому о помиловании я и не прошу. Однако в ваших силах сделать так, чтобы стала известна правда, и именно этого я добиваюсь.

Удивительно было наблюдать, как на головах убеленных сединами вельмож задрожали остатки естественного «оперения». В ту минуту даже хладнокровный и рассудительный де Ламуаньон при виде разительного контраста между лицами Лагардера и Гонзаго был настолько ошеломлен, что невольно произнес вслух то, о чем вдруг подумал:

– Для приостановки действия приговора Пылающей палаты необходимо признание настоящего преступника.

– Сейчас оно у вас появиться! – с какой-то не вяжущейся с его положением веселостью уверенно произнес Лагардер.

– Однако, поторопитесь, друг мой, – предупредил регент. – Я не располагаю временем.

– У меня его еще меньше, ваше высочество, – с улыбкой ответил Лагардер и, опять обретя серьезность, продолжил: – Все, о чем мной было обещано, я выполнил. Я поклялся своей честью, во-первых: в течение суток вернуть госпоже де Гонзаго ее ребенка, которого когда-то она на мою беду мне доверила. Сегодня в пять утра мать после долгой разлуки обняла свою дочь.

– Да будешь тысячу раз ты благословлен за это, родной мой! – прошептала Аврора де Келюс.

– Кроме того во вторых: я пообещал по истечении этих же суток предстать перед вашим высочеством. Передав дочь матери, я немедленно сдался властям.

– Верно, – тихо проговорил регент. – Мне это хорошо известно, потому, что, начиная с того момента, я пытался с вас не спускать глаз. Я потерял вас из вида, когда вы превратились в горбуна. Странно, но мой агент с улицы Певчих еще два дня назад убеждала меня, что шевалье де Лагардер и горбун Эзоп – одно лицо, а я ей не поверил…

Осознав, что от волнения сказал лишнее, регент на мгновение запнулся, а затем, наклонившись к Ламуаньону, быстро прошептал:

– Пусть завтра же с утра Матильду Балаоль с улицы Певчих переселят в Пале-Рояль в пустующие покои почившей фрейлины Рашель. Лично проконтролируйте ее переезд. Отныне она будет исполнять должность фрейлины ее высочества принцессы Палатинской.

– Но у нее нет титула, – попытался возразить Ламуаньон.

– У нее титулов не меньше, чем у нас с вами, начать хотя бы с того, что она – кузина принцессы Палатинской, моей матери. Но об этом в другой раз. Сейчас не время.

И снова в голос, обращаясь к Лагардеру, прибавил:

– Однако мои люди присматривали не только за вами.

Гонзаго, скрежеща зубами, подумал о регенте.

– Ах ты, пьянчуга беспробудный, как же я тебя недооценил. Значит ты тоже в заговоре!

– Наконец в третьих, – продолжал Лагардер, – я перед всеми поклялся доказать свою невиновность, сорвав маску с подлинного убийцы. Сейчас я готов в присутствии фамильного совета исполнить и эту последнюю часть моего обещания!

Гонзаго судорожно стискивал конверт с тремя сургучными печатями, украденный в доме на улице Певчих. Сейчас он держал его впереди словно щит.

– Ваше высочество, – с возмущением произнес он, – я полагаю, что эта непотребная комедия затянулась слишком долго.

– А я полагаю, – немедленно отозвался регент, – что вас еще никто ни в чем не обвинял.

– Обвинение, исходящее из уст какого-то полоумного, – пытаясь изобразить презрение, проговорил Гонзаго.

– Этот полоумный скоро умрет, – сурово возразил регент. – Слова приговоренного к смерти – священны. Они не могут быть оставлены без внимания.

– Если вам до сих пор не ясно, чего стоят его слова, то я умолкаю, – с горечью воскликнул итальянец. – Однако прошу вас также не оставлять без внимания тот печальный факт, что все мы, – знатные, благородные синьоры, принцы крови и короли, можем оказаться на шатких тронах, и ощутимый повод тому, увы, подаете вы, ваше высочество, прибегнув к столь неблаговидному и даже опасному времяпровождению! Как же можно допускать, чтобы какой-то жалкий…

Лагардер неторопливо повернулся к говорившему.

– Какой-то несчастный аристократишко – самозванец, – продолжал Гонзаго, – выступал против меня, суверенного принца во многих поколениях, выступал без живых свидетелей и вещественных доказательств?

Лагардер приблизился на шаг к Гонзаго и невозмутимо произнес:

– У меня есть свидетели и доказательства.

– Где же они? – обведя залу с показной иронией, полюбопытствовал принц.

– Не там ищите, – спокойно продолжал осужденный. – У меня двое свидетелей. Первый из них здесь. Это вы сами!

Гонзаго попытался еще раз сыронизировать игрой лица, но вместо саркастической улыбки у него получился какой-то шакалий оскал.

– А второй, – неумолимо приближаясь к принцу и опутывая его, словно сетями, суровым взором, вел дальше шевалье, – увы, уже в могиле.

– Покойники свидетельских показаний не дают, – отозвался Гонзаго; – на сей раз ему все-таки удалось с издевкой ухмыльнуться.

– Заблуждаетесь, сударь. Если на то есть Господня воля, – то дают.

После этого в зале наступила напряженная давящая тишина, от которой у присутствовавших сжималось сердце, и стыла в жилах кровь. Рты у всех были приоткрыты, каждый боялся пропустить хотя бы звук из речи осужденного, такова была магия его слов. Когда Лагардер, собираясь с мыслями, замолкал, то слышно было, как аудитория дышит.

– Сейчас, – продолжал Лагардер, – все здесь присутствующие поймут, как может говорить мертвый. Относительно же доказательств скажу, что они в ваших собственных руках, господин Гонзаго. Моя невиновность укрыта в этом самом конверте с тремя печатями, в который вы вцепились, словно утопающий за соломинку. Для того, чтобы овладеть этим пакетом, вы взломали дверь и разнесли в щепки мой сундук в доме на улице Певчих. Вы полагали, что содержимое этого конверта поможет вам укрепить в сознании света вашу ложь. Но вы ошиблись. В этом письме находится для вас не спасение, а, напротив, – ваша погибель. Ко всему вы теперь уже бессильны что-либо предпринять, скрыть или уничтожить пакет, потому что отныне этот пакет принадлежит не вам, а правосудию. Так то, сиятельный принц, крушитель чужих сундуков и похититель документов!