Тонкая работа - Уотерс Сара

Чудно было смотреть, как она выбирается из застенка – точь-в-точь жемчужина, выскальзывающая из устричной раковины.

Но еще чуднее – видеть, как она туда забирается вновь: вот устричная створка раскрывается, впуская ее, а потом вновь захлопывается.

А в парке особо смотреть было не на что. Была там одна аллея, ведущая к дому. Под ногами поскрипывал гравий – он и вокруг дома был рассыпан. Еще там был участок, который почему-то называли «уголком лекарственных трав», где произрастала в основном крапива, и еще лесок с тропинками, заводящими в бурелом. У опушки стоял домишко без окон – Мод сказала, что это ледник.

– Давайте подойдем поближе и заглянем внутрь, – предлагала она, бывало, и надолго замирала перед дверью, глядя как зачарованная на исходящие паром куски льда, пока ее не начинала бить дрожь. Далее за ледником начиналась тропинка, которая вела к запертой красной часовне, стоявшей в окружении тисовых деревьев. Это было самое странное, самое тихое место на свете. Другого такого я не встречала. Здесь даже птицы не осмеливались петь. Мне не очень-то нравилось туда ходить, но Мод часто меня туда водила. Потому что рядом с часовней были могилы – там лежали все упокоившиеся ныне члены семьи Лилли, и здесь, отмеченная простой каменной плитой, была могила ее матери.

Она приходила туда и садилась – целый час могла просидеть, уставившись в одну точку. Ножницы ей, как оказалось, были нужны не для того, чтобы срезать цветы, а чтобы подравнивать траву вокруг плиты, а то место, где медными буквами было выложено имя ее матери, она дочиста протирала носовым платком.

Она терла и терла, до дрожи в руках, до испарины. Она не разрешала мне помогать. В самый первый день, когда я вызвалась помочь, она сказала:

– Это дочерний долг – следить за могилой матери. Прогуляйтесь пока и не смотрите за мной.

Ну что ж, я пошла бродить меж могил. Земля здесь была твердая, как железо, и звенела под ботинком. Я шагала и думала о собственной матери. У нее-то могилы нет, убийцам могил не положено. Их тела бросают в ров с негашеной известью.

Вы когда-нибудь сыпали солью на слизняка? Джон Врум так делал, и не раз, и давился от смеха, глядя, как слизняк пузырится. Как-то он сказал мне:

– Твоя мать так же пузырилась, и десять человек умерли от вони.

Больше он так не говорил. Потому что я взяла в кухне ножницы и приставила к его горлу. И сказала:

– Дурная кровь передается по наследству. Видишь?

У него стало такое лицо – вы бы видели!

Я подумала: какое лицо будет у Мод, если сказать ей, что за кровь течет в моих жилах?..

Но она не спросила. Только сидела, глядела на имя матери, высеченное в камне, а я тем временем топталась меж могил. В конце концов она вздохнула, огляделась по сторонам, провела рукой по глазам и надела капюшон.

– Какая здесь тоска! – сказала она. – Пойдемте-ка дальше.

И вывела меня из хоровода тисов – мы пошли назад, по дорожке, обсаженной кустарником, и, миновав опушку и домик-ледник, дошли до конца парка.

Далее, если пройти по тропинке вдоль стены, вы упирались в калитку. У Мод был ключ от нее. Выйдя за калитку, вы оказывались на берегу реки. Из дома реки не было видно. Здесь, у старой полусгнившей пристани, лежала вверх дном плоскодонка, на ней можно было посидеть. Речка была неширокая, вода мутная, течение едва заметно, зато рыба клевала превосходно. Весь берег покрывали камышовые заросли, высокие и густые.

У их кромки Мод замедлила шаг и боязливо поглядела туда, где мрачные кущи смыкались с водой. Наверное, опасалась змей. Потом вдруг вырвала из земли тростинку, сломала ее и села, прижимая к пухлым губам трубочку.

Я присела рядом с ней. День был безветренный, но холодный, и такая стояла тишина – ушам больно. Воздух был чист и прозрачен.

– Симпатичная речушка, – сказала я, просто так, из вежливости.

Мимо проплывала баржа. Мужчины, завидев нас, сняли шляпы. Я помахала им рукой.

– В Лондон идут, – заметила Мод, глядя им вслед.

– В Лондон?

Она кивнула.

Я тогда не знала – откуда мне знать? – что эта полоска воды и есть наша Темза. Я подумала, она имела в виду, что эта речушка потом впадает в другую реку. И все же при мысли о том, что когда-нибудь эта баржа окажется в городе – а может быть, даже проплывет под Лондонским мостом, – я не удержалась от вздоха. И долго провожала ее взглядом, пока она не скрылась за излучиной реки и не пропала из виду. Тарахтенье затихло, дым поднялся в серое небо и растаял. Воздух снова стал прозрачен. Мод сидела, все так же прижимая к губам тростинку, и взгляд ее был задумчив. Я набрала камушков и стала бросать их в воду. Она смотрела, как я это делаю, жмурясь при каждом всплеске. Потом повела меня назад к дому.

Мы с ней вернулись в гостиную. Она достала рукоделие – какую-то бесцветную, бесформенную тряпицу, уж не знаю, может, должна была выйти скатерка или еще что… Другого шитья в ее руках я никогда не видела. Она работала в перчатках и очень неумело, швы получались кривые, так что половину приходилось распарывать. Мука мученическая смотреть на такое. Мы уселись рядком у камина, где мирно потрескивал огонь, и время от времени перебрасывались словами – о чем говорили, не вспомню, – пока не стемнело. Служанка принесла свечи. Поднялся ветер, стекла в окне мерзко задребезжали. Я про себя помолилась: «Господи, сделай так, чтобы Джентльмен поскорее приехал! Еще неделю такой жизни – и я с тоски подохну». И зевнула во весь рот. Мод посмотрела на меня и тоже зевнула, а я – за ней. В конце концов она отложила рукоделие, подобрала ноги и, склонившись на ручку кресла, казалось, задремала.

Других дел у меня не было, и я так и просидела при ней, пока часы не пробили семь вечера. Услышав звон, она зевнула, протерла глаза и поднялась. В семь часов ей положено было переодеваться в другое платье – и перчатки тоже менять на шелковые, – чтобы поужинать вместе с дядей.

Два часа она находилась при нем. Что там происходило, я не видела, потому что меня туда не звали, я ела в кухне, со слугами. Они поведали мне, что после еды мистер Лилли любит сидеть в гостиной и слушать, как племянница читает ему вслух. Такое вот было у него развлечение, потому что гостей он, как мне сказали, редко принимает, а если и принимает, то таких же, как он, книгочеев из Оксфорда или из Лондона, и тогда он опять же развлекает гостей тем, что просит Мод почитать им вслух. Вот и все радости.

– И что же она, бедняжка, только и делает, что читает? – спросила я.

– Дядя ничего другого не разрешает, – ответила мне одна из горничных. – Так он о ней печется. Ни на шаг от себя не отпускает – боится, как бы с ней чего не случилось. Это ведь он придумал, чтобы она все время ходила в перчатках.

– Хватит! – прикрикнула миссис Стайлз. – А то мисс Мод услышит!..

И горничная больше ни слова не произнесла. А я сидела и представляла себе мистера Лилли, в алой шапочке и зеленых очках, – вот он достает золотые часы, вот тычет в меня чернильным пальцем и кажет черный язык, – потом стала думать про Мод, как она страдальчески смотрит на вареное яйцо, как полирует материнское надгробие. Да, ничего себе, холит и лелеет девушку…

Мне казалось, я знаю о ней все. И разумеется, я ровно ничего о ней не знала. Я поела, прислушиваясь к разговору слуг, сама же говорила мало, а когда миссис Стайлз спросила, не желаю ли я угоститься пудингом – она приглашает к себе также и мистера Пея, – я подумала, что надо соглашаться. И вот я сижу в ее каморке и гляжу на портрет, выложенный из волос. Мистер Пей читает нам заметки из местной газеты, и после каждой истории – то у них бык повалил забор, то священник прочел интересную проповедь, – после каждой такой истории миссис Стайлз качает головой, приговаривая: «Ну надо же!» – а мистер Пей на это отвечает: «Вот видите, миссис Стайлз, мы по новостям от лондонских не отстаем, да-да!»

Издалека доносятся приглушенные взрывы смеха – это в кухне веселятся кухарка, судомойки, Уильям Инкер и мальчик Чарльз.