Париж 100 лет спустя (Париж в XX веке) - Жюль Верн

— Что, стеснить меня? Я ведь ждал твоего прихода, мое дорогое дитя!

— Вы ждали меня? Но у меня не было времени предупредить вас, я бы опередил свое письмо!

— Мишель, я ждал тебя каждое воскресенье, и твой обеденный прибор был всегда наготове, как и сейчас.

— Неужели правда?

— Я знал, что в один прекрасный день, на этот или на следующий раз ты придешь навестить своего дядюшку. Правда, все как-то получалось на следующий…

— Я не мог освободиться, — поспешил объяснить Мишель.

— Я знаю, дорогое дитя мое, и не в обиде на тебя, совсем нет!

— О, как же вы должны быть счастливы здесь, — произнес Мишель, оглядывая комнату полным восхищения взглядом.

— Ты имеешь в виду моих старых друзей, мои книги, — прекрасно, прекрасно! Но начнем с обеда; мы обсудим все это потом, хотя я поклялся, что не буду говорить с тобой о литературе.

— Но дядюшка, — умоляюще промолвил Мишель.

— Ладно, сейчас речь не об этом. Расскажи мне, чем ты занимаешься, кем стал в этом банковском доме? Может быть, твои идеи…

— Остаются прежними, дядюшка.

— Черт возьми! Давай тогда за стол. Но мне кажется, что ты еще меня не обнял!

— Как же, дядюшка, как же!

— Тогда начни сначала, племянник! Мне это не причинит вреда — ведь я еще не успел поесть, — а может быть, и придаст мне аппетита.

Мишель от всего сердца обнял дядюшку, и они уселись за стол.

Юноша, однако, не переставал оглядываться, кругом было так много удивительного, это разжигало любопытство поэта.

Небольшой салон, что вкупе со спальней и составлял квартиру, находился во власти книг; стены исчезали за полками, старые переплеты ласкали взгляд тем благородным темным оттенком, который дается временем. Книгам было тесно, они вторгались в соседнюю комнату, устраивались над дверьми, на подоконниках; они выглядывали отовсюду: из камина, из приоткрытых ящиков комодов, располагались на мебели. Эти бесценные тома не походили на книги богатеев, отдыхающие в столь же роскошных, сколь и ненужных книжных шкафах; они явно чувствовали себя здесь хозяевами, свободно и вольготно, хотя и громоздились друг на друга. Впрочем, на них не виднелось ни пылинки, ни одного загнутого уголка, ни одного пятнышка на обложках; было заметно, что ежеутренне заботливые руки совершают их туалет.

Обстановку салона составляли два старых кресла и стол эпохи ампир с золочеными сфинксами и римскими фасциями.

Окна глядели на юг, но высокие стены, окружавшие двор, загораживали солнце. Лишь однажды в году, 21 июня, в день солнцестояния, и если погода была ясной, самый верхний луч сияющего светила, едва коснувшись соседней крыши, поспешно проскальзывал через окно, опускался, как птица, на уголок книжной полки или на обрез книги, трепеща, задерживался там на мгновение, зажигая своим светом дорожку из крошечных атомов пыли; потом, минутой позже, возобновлял свой полет и исчезал — до будущего года.

Дядюшка Югенен узнавал этот луч, всегда тот же самый, подстерегал его появление с бьющимся сердцем, с настойчивостью астронома; он купался в его благотворном свете, сверял по нему свои старые часы и благодарил солнце, что не был им забыт.

Для старого библиотекаря это была его собственная пушка Пале Руаяль,[37] с тем только отличием, что выстреливала она лишь однажды в году, и то не каждый раз.

Дядюшка не преминул пригласить Мишеля на очередное торжественное свидание 21 июня, и юноша обещал не пропустить празднества.

Затем был обед, скромный, но такой радушный!

— Сегодня у меня большой день, — сказал дядюшка Югенен, — я принимаю гостей. Кстати, знаешь, в чьем обществе ты вечером будешь ужинать?

— Нет, дядюшка.

— Будет твой преподаватель Ришло с внучкой, мадемуазель Люси.

— Поверьте, дядюшка, мне доставит великое удовольствие повидать этого достойного господина.

— И мадемуазель Люси тоже?

— Я с ней не знаком.

— Так вот, племянничек, ты с ней познакомишься. Предупреждаю тебя, она очаровательна, о чем даже не подозревает! Так что не вздумай ей об этом сказать, — добавил, смеясь, г-н Югенен.

— Ни в коем случае, — согласился Мишель.

— После ужина, если не будет возражений, мы вчетвером совершим отличную прогулку.

— Замечательно, дядюшка! Это станет отличным завершением дня.

— Но что это, Мишель, ты больше не ешь и не пьешь?

— Как же, как же, дядюшка, — возразил Мишель, задыхавшийся от наплыва чувств, — за ваше здоровье!

— И за нашу следующую встречу, дитя мое; ведь когда мы с тобой расстаемся, мне кажется, что ты уезжаешь в долгое путешествие. Ну ладно, расскажи мне, как и чем ты живешь, пришел час откровений.

— Охотно, дядюшка.

Мишель в мельчайших подробностях поведал о своем существовании, о своих неприятностях, отчаянии, не забыв упомянуть о приключениях в кассе-ловушке, и, наконец, о светлых днях на макушке Главной Книги.

— Именно там, — сказал юноша, — я обрел первого друга.

— А, так у тебя есть друзья, — отозвался дядя, нахмурив брови.

— У меня их двое, — ответил Мишель.

— Этого может оказаться слишком много, если они тебя подведут, — глубокомысленно заметил наш добрейший дядюшка, — и этого достаточно, если они тебя будут любить.

— О, дядюшка, — с горячностью воскликнул юноша, — они — артисты!

— Да, конечно, — дядя кивнул головой в знак согласия, — это служит гарантией, я понимаю, ведь в статистике постояльцев каторги и тюрем есть священники, адвокаты, дельцы, менялы, банкиры, нотариусы и ни одного артиста; и все же…

— Вы узнаете их, дядюшка, и увидите, какие это хорошие ребята!

— С удовольствием, — согласился г-н Югенен, — я люблю молодежь, но при условии, чтобы она была молодой! Преждевременные старцы всегда кажутся мне лицемерами.

— За этих двоих я ручаюсь!

— Что же, Мишель, судя по людям, с которыми ты общаешься, твои принципы не изменились?

— Скорее наоборот, — сказал юноша.

— Ты упорствуешь в грехе?

— Да, дядюшка.

— Тогда, несчастный, исповедуйся мне в твоих последних прегрешениях.

— Охотно, дядюшка!

И юноша вдохновенно продекламировал превосходные стихи, глубокие, безупречные по форме, полные подлинной поэзии.

— Браво, — восклицал охваченный энтузиазмом дядя Югенен, — браво, дитя мое, так, значит, такие вещи еще создаются! Ты говоришь на языке прекрасного прошлого. О, сын мой, какую радость и одновременно какую боль ты мне причиняешь!

Старик и юноша умолкли.

— Хватит, хватит, — сказал дядюшка. — Уберем этот стол, он нам мешает.