Сын охотника - Константин Эрендженов

Тут к ним подсел друг Бадмы, из соседнего хотона. Он был постарше всех троих. Возле рта у него чернел шрам от пореза.

– Если сказано налить, значит, надо наливать! – заявил он и взял бутылку в руки. Из кармана он вытащил, стакан.

– Что вы, ребята! Я не пью, – сказал Мерген виновато.

– Ничего, промочить горло в такое время не лишне. На душе теплее, и язык острее, – каламбурил мужчина со шрамом.

– Нет, сказано – не пьем, значит, не пьем. К тому же, нас скоро вызовут, а от нас будет… сами понимаете, – поддержал Мергена Араша.

– Ну, тогда не надо. Он ведь комсомольский секретарь у нас. Ему зазорно якшаться с такими, как мы! – вспыхнул Бадма. – Он с давних пор обходлт меня стороной. Он человек чистый, святой, не надо его спаивать! Пусть его долю выпьет земля сырая! – при этом Бадма выплеснул вино на землю из стакана, наполненного для Мергена.

– Не болтай чепухи! – урезонивал его Араша. – Едем в далекий край. Нам предстоит смертельная схватка с врагом, а мы тут мелкими дрязгами занялись. Может, в одном окопе воевать придется.

– Мерген меня не возьмет в свой окоп, он уверен, что в темную ночь я не гожусь в попутчики.

– Вот уж не думал, что ты такой злопамятный, – как-то печально сказал Мерген.

– Хорошо тебе не помнить. А я от этих слов не спал ночами. До сих пор ношу их, как занозу в сердце.

– Наливай еще по стакану, – обратился он к своему другу. – Зря не хотите выпить с нами, может, мы еще встретимся там… в одном окопе.

Вышедший из военкомата лейтенант приказал всем построиться.

Призывники, собравшиеся во дворе и в садике, окружавшем здание военкомата, стали строиться на дорожке. Все в эти минуты думали только об одном – Родина зовет.

Лишь Бадма думал о своем. Он все заранее обмозговал, распланировал. Не зря он подошел к Мергену с вином, с веселым разговором. Нужно показать, что он, как и все, стремится на фронт. А на самом же деле он думает только о том, как где-то спрятаться и переждать это трудное время. В военкомате отметиться, конечно, надо. А потом, когда повезут, не зевай! Он прихватил с собой два самых дорогих перстня. Один с рубином, подешевле. И другой – тот, что отец ценил дороже всего своего состояния. «В крайнем случае подарю командиру тот, что подешевле, и он меня пристроит в тылу, где-нибудь в хозяйственной части или госпитале», – рассуждал Бадма.

Спланировав таким образом свое будущее, Бадма первым встал в строй, отвечал на вопросы командира бойко, жизнерадостно.

Чутье охотника

Темной мартовской ночью по редколесью пробирался обоз – четыре пароконных брички, наглухо закрытых брезентом. Возле каждой подводы – красноармеец с винтовкой за плечами и кнутом в руке. По бездорожью, по грязи и лужам от недавно растаявшего снега лошади с трудом тащили тяжело нагруженные возы, а тут еще встречный ветер. Студеный, порывистый, он бросал в лица путников то хлесткий дождь, то колкую снежную порошу. Лошади низко опускали головы, чтобы не захлестывало глаза. А ездовые спасались кто как мог. Бадма всегда ухитрялся ехать последним и почти все время лежал на возу под брезентом. А Ризамат и Алимжан, уроженцы Ферганы, где таких холодов никогда не бывает, безуспешно втягивали головы в кургузые воротники, шинелей и считали эту ночь последней в своей жизни.

Больше всех доставалось Мергену. Он был старшим группы и шел впереди, держа лошадей под уздцы. Его хлестали не только ветер, но и ветви деревьев, между которыми он прокладывал путь обозу в кромешной тьме. Ему было холодно, как и другим. Но, сын охотника, он с детства привык безропотно переносить и ветер, и стужу. Сейчас его больше всего мучило бездорожье. Он думал только о том, чтобы не сбиться с намеченного командиром маршрута. Никакой дороги под ногами он не чувствовал и, казалось, пробирался по старой заросшей просеке, где порой попадались такие заросли из осин и берез, что приходилось пускать в ход топор. Все калмыцкие и русские ругательства перебрал Мерген, вспоминая лесника, заверившего, что в Тюрино ведет старая, хорошо укатанная дорога, слегка подзапущенная в последние годы, когда появилось автомобильное шоссе. Но как ни трудно было пробираться по лесу, Мерген больше всего боялся той дороги, которая начнется за лесом. Там болото. Когда лесник сказал об этом, Мерген даже вздрогнул. Из всего, что Мерген узнал за короткое зремя пребывания на Смоленщине, самым страшным для него было это проклятое слово – болото. Мерген не мог смотреть на муки лошадей, тянущих непосильную кладь по глубокому черному месиву.

Каждый раз Мергена посылали туда, куда не мог пройти автомобиль. А вчера комбат так и сказал: «Надо пробраться на передовую. На пути – болото. Но ты у нас мастер по преодолению непроходимых топей. – И, положив свою большую тяжелую руку на плечо, командир тихо, чтобы не слышали другие ездовые, пояснил: – Понимаешь, Мерген, больше месяца деревню Тюрино держит наша вторая рота без подвоза боеприпасов. Десятый день ребята сидят на «голодном пайке» – по три патрона в день на брата. А по шоссе, сам знаешь, блоха не проскочит, не то что автомобиль – все пристреляно, все на мушке. Очень прошу тебя, Мерген, ты уж поторопись».

Командир, а просит… Это больше всего покоряло Мергена и словно прибавляло сил и сметливости. Когда с ним строжились, он терялся и плохо соображал, словно даже тупел. А когда вот так, по-дружески, у него и голова лучше работала и ноги быстрей двигались.

Кони сегодня у Мергена не самые лучшие в отряде. Свою крепкую ухоженную пару он отдал Бадме и поставил в хвост обоза, чтобы тот не отставал. Бадма вечно жалуется на своих каурых, лентяями называет. А у Мергена эти «лентяи» тянули за четверых. Только не надо их бить, как Бадма. Где понуканьем да взмахом кнута, а где взять под уздцы и самому провести по трудной дороге, а то и плечом воз подтолкнуть. Лошадь очень чутка к доброте и заботе.

Из леса обоз выбрался только к рассвету. Ездовые облегченно вздохнули и сели на возы, уверенные, что самое тяжелое позади.

Лишь Мерген, держа коня под уздцы, озадаченно остановился.

Выйдя из леса, он должен был направиться через большую заболоченную поляну прямо на красную церковь без купола. А где она, та красная церковь? В сплошном дождевом тумане все было серым и видимость не более ста метров вокруг. Комбат предупреждал, чтобы не сбился с пути: влево от церкви – немцы.

Подошел Ризамат и озабоченно спросил, что остановило командира. Мерген показал на мелкий кустарник впереди и сказал, что не видит никакого признака старой дороги. Попросил подержать коней и пошел вправо вдоль опушки леса. Вскоре он вернулся. Схватил повод и, кивнув бойцу, чтобы возвращался на свое место, повел лошадей направо. Метров через сто повернул в кустарник.

Ризамат с трудом разглядел чуть заметную гривку осоки вдоль бороздки. Он понял, что командир эту бороздку считал следом когда-то проехавшей брички. И хотя ровная гривка осоки кончилась, Мерген продолжал уверенно вести коней вперед.

Только Бадма преспокойно дремал на своей повозке. Он с первых дней войны взял себе на вооружение старинную русскую поговорку: «Солдат спит, а служба идет». Его беспокоил только дождь. И он, несмотря на запрет, залез под брезент, которым была закрыта поклажа, и, лишь когда обоз останавливался, посматривал вперед, чтобы вовремя выскочить из своего укрытия, если появится Мерген.

Но Мергену было сейчас не до него. Началось вязкое болото, на котором не было никаких признаков проходившей здесь когда-то дороги.

«Неужели придется стоять до восхода солнца, когда рассеется туман и можно будет увидеть ту церковь», – с огорчением думал Мерген. Не в силах мириться с вынужденным бездельем, он остановил коней и пошел на разведку. Долго шарил кнутом но кустам, уже немного освещенным рассветом. И наконец, нашел еще такую же ровную гривку осоки, как в начале пути. Быстро вернувшись, опять уверенно повел взмокших лошадей, которые местами теперь погружались в болотное месиво до самых коленей.

Так мало-помалу обоз ощупью продвигался вперед. Наконец рассвело, и Мерген чуть правее от того места, куда они направлялись, увидел вдали что-то высокое, окутанное темно-серым туманом. «Это и есть та красная церковь», – догадался он и громко скомандовал:

– Вперед! Не отставать!

Пока не совсем рассеялся туман, надо было проехать болото. Иначе обоз могут заметить с самолета.

Услышав эту команду, Бадма неохотно стал выбираться из-под брезента. И вдруг земля так вздрогнула, словно решила стряхнуть с себя все, что было на ее поверхности. Бричка скользнула вправо, влево. Бадма соскочил на землю и тут же присел в ужасе. Такого он еще не испытывал за все время жизни близ фронта. Там, куда направлялся обоз, небо задергалось разноцветными огнями и дымами, загремело, загрохотало. Земля загудела и заходила, как в землетрясение. Было ясно, что теперь там ничего живого не осталось, что это смертоносное грохотание катится сюда и скоро заполонит все вокруг. И ничего живого на земле не останется. Мало того, к громам и огням добавилась звонкая трескотня – это палили пулеметы. Их там были, наверное, десятки. Куда же! Зачем же ехать в этот ад жалкому обозу!