Приходские истории: вместо проповеди (сборник) - Майя Кучерская

Пока мать Иулиания приходила в себя, в затвор отправили следующую сестру. Эта вызвалась сама, вне очереди, дабы посрамить дьявола, так явно посмеявшегося над Иулианией. Мать Мастодонта провела затвор на отлично. Молилась, постилась и вышла совершенно нормальной, только чуть похудевшей, но быстро отъелась и на вопрос, были ли искушения, отвечала, что одно только было искушение – очень хотелось под конец спать. После удачи Мастодонты матушка-игуменья сильно взбодрилась, но со следующей сестрой опять случилась неприятность. Она вышла вроде нормальной, только почти сразу после затвора слегла в больницу с инфарктом, а там и вовсе умерла.

Так и пошло. Одна-две нормально, а третья обязательно или в уме помрачится, или заболеет, или из монастыря после затвора уйдет. Или даже не уйдет, но целый день после освобождения смеется. И остановить ее невозможно.

Тогда матушка снова собрала сестер на трапезе и сказала: «Молиться вам еще рано. Лучше уж работайте, как работали, и не ропщите». Тем по неизреченной милости Господней и кончилось дело.

Сладкая жизнь

Как-то раз, когда затвор еще не отменили, но надзора над затворницами почти уже не было – их просто запирали снаружи на ключ, – в избушку на курьих ножках отправили мать Софью, между прочим – выпускницу Щуки. Через несколько дней ее ближайшие подружки, матушка Георгия и матушка Надежда, решили укрепить узницу в ее заточении. Душевно, но главное, телесно. Заранее подобрав ключ, матушки взяли с собой побольше сладостей, конфеток, бутербродов, любимого мать-Софьиного томатного сока и поближе к вечеру тихонько забрались к ней в гости. Только сестры разложили угощение и начали пир – стук в дверь! Что делать? Быстро покидали обратно в сумку все сладости, затолкали ее под широкую банную полку, спустили до полу одеяло, туда же нырнула и худенькая матушка Надежда. А мать Георгия встала за занавеску.

Тут в затвор вошла уставщица, инокиня, объясняющая, какие молитвы и по каким книгам затворнице читать дальше. Мать Софья встретила ее ни жива ни мертва. А мать Надежда, сжавшаяся под полкой, страшная хохотушка, только и делала, что кусала себе пальцы, чтобы не засмеяться. Но от этого ей было еще смешней. И она фыркнула. Уставщица насторожилась.

– Ой, матушка, – заголосила мать Софья. – Такие страхования, такие страхования! То будто стучит кто-то, то вздыхает, то стонет! Только молитвой и гоню их, проклятых. А то и за ноги иногда хватает!

Тут из-за занавески раздался звук, сильно напоминающий хрюканье, – это не выдержала мать Георгия.

Мать уставщица уже медленно пятилась назад, но наткнулась спиной на полку, и вот ведь искушение – только в затворах такое бывает: мать Надежда не выдержала и слегка ущипнула гостью за ногу! Уставщица закричала так, будто ее режут. Выбежала из баньки – и прямиком к игуменье. В затворе дело нечисто. Фырканья, хрюканья, щипки! Краем глаза она заметила, что и занавеска колыхалась как-то очень странно!

Подозрительная игуменья поспешила за уставщицей прояснить ситуацию. В отличие от уставщицы, она подергала занавески, не поленилась наклониться и посмотреть, что делается под полкой… Никого, ничего. Сестры, конечно, успели убежать. Зато уставщице досталось. Нечего зря воду баламутить! Кто у меня после твоих сказок в затвор пойдет? Тщетно пыталась оправдаться уставщица и свалить всё на мать Софью, напрасно разводила руками. Следующей в затвор пошла именно она. А мать Софья вскоре согласилась даже затвориться вне очереди. «Лучшие минуты в монастыре…» – мечтательно качала она головой, вспоминая о своем сладком затворе.

Царевна-лягушка

Жила-была на свете игуменья Раиса. Когда-то была она доброй, хорошей женщиной, но вот стала игуменьей – и точно ее подменили. Никого она больше не любила, ни с кем дружбы не водила. Плохо жилось при ней сестрам, скорбно и тягостно. Но не всем. Были у матушки приближенные, благочинная и казначейша, как-то они умели матушке угодить, хотя и сносили от нее немало. Хуже же всех было опущенным, тем, кто когда-то в чем-то провинился, не угодил игуменье, сказал поперек или вовремя не поклонился – их ненавидела матушка Раиса лютой ненавистью и сживала со свету как могла. Велела не передавать им посылок и писем, не отпускала в город к врачам, натравливала на них сестер, заставляла исполнять мужскую работу, носить бревна, рубить дрова, не позволяла ходить на службу, пока не будет всё сделано, и они месяцами не бывали в храме. А на всякий их ропот отвечала одно: «Послушание превыше поста и молитвы. Вы монахини или кто?»

Кто-то из этих отверженных менял монастырь, кто-то уезжал домой и в озлоблении сердца вовсе переставал ходить в церковь, другие заболевали от непосильного труда и оставались инвалидами на всю жизнь, четвертых же матушка прощала. Но заслужить прощение было очень трудно. Так и текла себе монастырская жизнь, никому не ведомая, внешне тихая и спокойная, пока в опущенные не попала послушница Анна. Тут уж, видно, настал час воли Божией.

Анна была родом из Питера, работала учительницей физики, и вот, в тридцать лет от роду, пришла в монастырь. Жила она здесь уже третий год, работала на разных послушаниях, в последнее время – в швейной мастерской, известна была ровностью и веселостию характера, данные имела неплохие, анкету хорошую, пора было ее уже куда-нибудь пристроить, может быть, постричь и повысить, а может быть, понизить и не постричь. И вызвала игуменья Анну к себе.

– Столько лет уже в монастыре, а всё послушница. Потому что нет у тебя правильного руководства, – объяснила Анне игуменья. – Хочу взяться за тебя сама и как мать твоя хочу выслушать, какие у тебя помыслы, что отягощает твою душу, в чем ты согрешила. Я слушаю.

Анна же молчала.

– Слушаю, – строго повторила игуменья.

– Матушка, благодарю вас за заботу и материнскую помощь, но вчера вечером я уже исповедовалась и все мои помыслы, все грехи рассказала отцу Анатолию, а новых помыслов у меня пока не накопилось…

О глупое и неразумное, о наивное и несмысленное чадо! Как отвечало ты своей начальнице? Так ли до́лжно было говорить с главной о глупой твоей душе попечительницей, заменившей тебе родную мать? Сама привела ты себя к погибели, ложным своим простодушием (личиною гордости) и бесхитростностью ответа, сама!

– Не накопилось? Не накопилось? – закричала игуменья в страшном гневе и затопала ногами.

– Хочешь научиться шить облачения? – продолжала кричать матушка, припоминая их давний с Анной разговор. – Ты у меня научишься! Завтра же пойдешь в коровник.

И кричала еще долго, приводя цитаты из святых отцов, называя Анну свиньей, тварью, преступницей и прочими бранными словами. Но Анна даже не заплакала. Тварь.

На следующий день она отправилась в коровник. И хоть бы что. Коровы Анну полюбили: стоило ей войти в хлев, как они начинали дружно мычать, точно приветствуя ее, а телята бросались лизать ей руки и боты. Анна же только смеялась. Так прошло несколько месяцев. Трудная работа будто не изнуряла, а только веселила ее.

Тогда Анну переселили в сырую келью, в которой капало с потолка и отслаивалась штукатурка. Анна сначала поставила тазик, а потом где-то раздобыла штукатурку и потолок залатала. Тогда матери Иоасафе тайно было поручено пускать к Анне в келью тараканов, семьями, одну за одной, но Анна называла тараканов ребятками, подкармливала хлебом, и сама же Иоасафа однажды подглядела, как вечером, незадолго до сна, тараканы по Анниной команде ровным строем отправились по подоконнику в раскрытое окошко, на растущее у кельи дерево – ночевать. Матушка игуменья в ответ на эту историю, разбив вазу, крикнула: «Бабьи басни! На улице ноябрь, ноль градусов!»

И отправила Анну на стройку, разнорабочей. Анна опять ничего. Носит в ведре цемент, лицо веселое, будто она в доме отдыха, а не на тяжкой работе. И хоть бы насморк ее прошиб! Никакого насморка. Тут игуменья подговорила сестру, в прошлом медика, исполнявшую послушание монастырского врача, повнимательней осмотреть Анну и найти у нее слабые места. Выяснилось, что в юности у Анны были нелады с сердцем. Тогда игуменья послала ее в прачечную, в пар, жар; подолгу там никто не выдерживал. Сестры работали в прачечной по жесткому графику, не больше месяца в год. Анна проработала полгода – и опять как ни в чем не бывало! И стало мать Раису это ужасно мучить, что никак ей не удается довести Анну до того же состояния, что и всех. Остальные опущенные все-таки ходили бледные, изможденные, при виде матушки начинали дрожать и тут же падали на колени, хоть в грязь, хоть в снег. Только такими земными поклонами и можно было заслужить у нее прощение – это все знали. И из таких прощенных и выходили самые лучшие доносчицы.

Конец ознакомительного фрагмента.