Из киевских воспоминаний (1917-1921 гг.) - Алексей Александрович Гольденвейзер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В конечном результате, как известно, германцам и австрийцам не удалось вывезти из Украины того количества продовольствия, на которое они рассчитывали. Помешала незамиренность деревни, расстройство транспорта и общеполитическая обстановка, при которой закончилась оккупация. В первые месяцы, однако, немцы были на вершине своего могущества; с большой энергией и настойчивостью принялись они за выкачивание необходимого им хлеба. Естественно, что они не могли терпеть ничего, что шло вразрез с их целями и планами. И потому-то оккупационным властям очень скоро пришлось вмешаться в наши внутренние политические дела.
Формально в Киеве и во всей Украине с 1 марта 1918 года (когда были изгнаны большевики[63]) была восстановлена верховная власть Украинской Центральной Рады. В Киев возвратился и украинский парламент со своим президентом М.С.Грушевским, и кабинет министров, который возглавлялся Голубовичем. Но по существу эта возрожденная самостийно-украинская государственность производила в эти месяцы довольно жалкое впечатление. Чувствовалось ее полное бессилие рядом с опекавшей ее германской военщиной.
Единственная область, в которой украинской власти предоставлялась полная свобода действий, это была политика национальная (вернее, националистическая). И сами украинцы по возвращении в Киев давали себе волю в этой области. Именно в эту эпоху начались антиеврейские эксцессы — сначала в виде самосудов над отдельными заподозренными в большевизме лицами. Под предлогом обвинения в большевизме украинские сечевики захватывали и расправлялись с евреями, которых им почему-либо хотелось убрать. В самом Киеве имел место целый ряд таких самосудов; в провинции, естественно, дело обстояло еще хуже. Были случаи пыток и издевательств. Все это оставалось безнаказанным…
Так расправлялись с евреями. В области же украинской haute politique[64] шла ожесточенная борьба против всего «российского». Началась украинизация различных учреждений — обязательное введение украинского языка и т.д.
Особенно больно затронула нас национализация суда. Настроения киевской адвокатуры, проявившиеся в общих собраниях в декабре, получали все больше и больше пищи. Политика и национализм захлестывали дело правосудия. Так как и состав суда, и состав адвокатуры был абсолютно несведущ в украинском языке, а между тем сразу заменить их было некем, то, естественно, украинизаторам приходилось действовать медленнее, чем они бы хотели. Они начали свою реформу сверху, упразднив киевскую судебную палату и заменив ее «Апелляционным судом», состав которого был избран Центральной Радой. Все правила о судейском цензе были при этом отменены — иначе бы реформа оказалась неосуществимой, — и новоиспеченные «апелляционные судьи» были во многих случаях на уровне членов мирового съезда. Все прежние члены палаты, среди которых были хорошие юристы, были уволены. Только немногие из них выставили свою кандидатуру в Апелляционный суд.
Одновременно с этим был учрежден Генеральный суд в качестве заменяющей сенат кассационной инстанции.
Перспективы для судебных деятелей были мрачные. Но, кроме вынесения резолюций протеста, мы были бессильны что-либо делать. И на годовом общем собрании молодой адвокатуры 27 марта 1918 года я не мог иначе подвести итог царившему у нас настроению духа, чем воспроизведя заключительные слова В.В.Шульгина из его статьи в прощальном номере «Киевлянина»: «Есть положения, в которых нельзя не погибнуть. Нет положения, из которого нельзя было бы выйти с честью»…
Слова эти оказались в данном случае, быть может, уж слишком пессимистическими. Через месяц погибли не мы, а та власть, при которой нам «нельзя было не погибнуть». Мне самому пришлось присутствовать при ее умирании и вблизи вглядеться в Гиппократов лик Центральной Рады.
В первых числах апреля 1918 года я был делегирован комитетом еврейской народнической партии («Фолькспартай») в Малую раду[65]. Лидер нашей партии в Киеве — В.И.Лацкий-Бертольди — около того же времени вступил в кабинет Голубовича в качестве еврейского национального министра. Это последнее обстоятельство не мешало, однако, нашей партии входить в хронически-оппозиционный блок национальных меньшинств. Ближе к правительственной политике примыкали сионисты, которым только их буржуазная репутация преграждала доступ в министерство.
В Раде я пробыл всего около трех недель, — в конце апреля она была распущена, — и успел только присмотреться к окружающей обстановке, редко принимая активное участие в прениях. Впрочем, по занимаемой мною позиции я и не мог быть особенно активен в Раде. Кадетов в Раде уже не было, сионисты и польские демократы заигрывали с украинцами, украинские социалисты-федералисты очень дорожили своей национальной и социалистической репутацией. Таким образом, я оказался на самом правом крыле, чуть ли не единолично представляя по многим вопросам оппозицию господствовавшим течениям. Поэтому я не мог бы выступать иначе, как резко оппозиционно; а навлекать на свою партию и национальность одиум модерантизма и контрреволюционности мне бы не позволил мой ЦК.
Недели через две мое положение стало для меня уже совершенно ясным, и я начал подумывать о том, не следует ли мне уйти из Рады. Но через несколько дней об этом уже не приходилось больше думать, так как сама Рада перестала существовать.
Малая Рада, — только она имела значение, так как пленум Центральной Рады собирался раз в несколько месяцев и, воспроизводя в расширенном масштабе то же соотношение сил, не вносил ничего нового, — Малая Рада заседала в Педагогическом музее. Это выстроенное миллионером Могилевцевым здание, на освящении которого в 1911 году присутствовал, за несколько дней до своей гибели, П.А.Столыпин, было более или менее подходящим пристанищем для миниатюрного парламента, каким и была Малая Рада. Большой лекционный зал под стеклянным куполом был даже очень эффектен, как зал парламентских заседаний.
Председателем (или, как его называли по-украински: головой) Центральной Рады был Михаил Сергеевич Грушевский. Он был, действительно, главой и ментором всего сборища депутатов. Он стоял неизмеримо выше их по своему образованию, европейскому такту и умению руководить заседаниями. Отношение членов Рады к Грушевскому было чрезвычайно почтительное; его называли «профессором», «батькой» и даже «дедом». Он и по возрасту годился в деды большинству депутатов. Низкорослый, подвижный, с большой седой бородой, в очках, с блестящим взглядом из-под
