Меж рабством и свободой: причины исторической катастрофы - Яков Гордин

Если людям, гордым своим происхождением, заслугами предков и собственными, просто людям с развитым чувством достоинства тяжко было переносить унижения от самовластного Петра I, то стократ тяжелее было испытывать унижения со стороны ничтожного фаворита.

Если фельдмаршал Шереметев видел горькую обиду в том, что к нему приставлен был гвардии сержант Щепо-тев, то обида эта смягчалась пониманием, что Щепотев — в данном случае — лишь проводник воли великого государя, которого Шереметев, несмотря ни на что, глубоко чтил. Беспутный Иван Долгорукий получил право унижать генералов от мальчишки, которому беспредельная власть вскружила голову. Щепотев заслужил доверие Петра воинской доблестью, преданностью делу, готовностью к гибели. Иван Долгорукий отличился только разнузданностью и потаканием пробуждающимся страстям юного царя.

Существующая система равно принимала и то, и другое.

Масштаб и характер "персон", оказавшихся у власти, определяли ход государственных дел.

После падения Меншикова между малолетним царем и Верховным тайным советом встали Остерман, головоломно балансировавший между всеми группами и сохранявший некоторое влияние на Петра П, и отец фаворита — князь Алексей Долгорукий, человек ничтожный и своекорыстный, назначенный теперь членом Совета.

Ни тот, ни другой заседаний не посещали. Князь Дмитрий Голицын, канцлер Головкин, генерал-адмирал Апраксин должны были пересылать им свои "мнения", а они, если считали нужным, докладывали императору.

Это было столь же нерационально, сколь и унизительно.

В качестве иллюстрации к этому нелепому положению С. М. Соловьев приводит следующую историю: 4 сентября 1728 года Верховный тайный совет постановил заменить российского представителя при малороссийском гетмане. Князь Дмитрий Михайлович Голицын, Головкин, Апраксин и ставший членом Совета князь Василий Лукич Долгорукий рекомендовали на этот пост кого-либо из трех известных генералов — Матюшкина, Дмитриева-Мамонова или Салтыкова. Члены Совета хотели, чтобы у царя был выбор. Решение было передано Остерману.

Остерман записку вернул, мотивируя это тем, что должна быть названа одна кандидатура, чтоб не утруждать государя выбором. Члены Совета — первые вельможи государства — срочно составили другую записку, где выставили кандидатом одного Салтыкова. Остерман держал документ у себя более полутора месяцев, затем доложил Петру II, и тот решение Совета утвердить отказался… История сама по себе достаточно живописная и характеризующая ведение дел. Но Соловьев не обратил внимания на главное, быть может, содержание этого конфликта.

Вряд ли случайно члены Совета, наиболее активными и целеустремленными среди коих оказались князья Голицын и Василий Лукич Долгорукий, — Апраксин и Головкин были старыми, больными и нерешительными, — назвали именно Матюшкина, Мамонова и Салтыкова. Все три кандидата возглавляли не столь давно "майорские розыскные канцелярии", были столпами "гвардейского режима", неколебимыми сторонниками самодержавной системы в петровском ее варианте. В предложении Верховного совета явственно просматривается желание удалить их из столиц. Причем окончательный выбор Салтыкова тоже весьма красноречив. Равно как и маневры Остермана, не одобрявшего выбор Совета.

Через год с небольшим именно Салтыков станет ближайшим соратником Остермана в борьбе против конституционных планов князя Дмитрия Михайловича и князя Василия Лукича.

Если учесть, что идея ограничения самодержавия, как видно из свидетельств дипломатов, висела над Москвой, то вполне понятно желание противника этой идеи Остермана иметь под рукой петровских "птенцов", и Салтыкова в особенности. Недаром именно "сильный человек" Салтыков назначен был арестовывать Меншикова.

Этот эпизод подспудной борьбы — свидетельство как унизительного бессилия Верховного совета, так и попыток конституционалистов готовить почву для будущих действий.

Между тем ситуация была двойственна, драматична, парадоксальна.

С одной стороны, Верховный тайный совет пытался энергично реорганизовать экономическую жизнь страны: уменьшить налоговое бремя и тем облегчить положение "бедного крестьянства", как сказано в одном из документов Совета; уменьшить количество чиновников, кормившихся у податного дела; создать условия для подъема торговли и частного промышленного предпринимательства, придавленного государственным прессом, для чего упразднена была Мануфактур-коллегия; сокращены были военные расходы и принято решение ежегодно отправлять в отпуск для устройства дел в имениях две трети офицеров и солдат дворянского происхождения, что к тому же принесло бы сильное облегчение бюджету.

Что очень симптоматично — Украине вернули самоуправление, уничтоженное Петром, и восстановили институт гетманства в соответствии с договором, заключенным некогда Хмельницким. Это произошло в 1727 году, а через год Совет образовал из выборных от шляхетства комиссию для систематизации законов — составления нового уложения.

С другой же стороны, все эти разумные и дальновидные меры не приносили должного результата, ибо осуществлять их приходилось внутри изначально порочной системы, сопротивляющейся любым попыткам движения в сторону увеличения свободы и рассредоточения власти, системы, чьи пороки в этот период усугублены были вздорностью и бесконтрольностью юного императора и его близкого окружения.

Ни Сенат, ни Верховный тайный совет, ни индивидуально "большие персоны" не могли противостоять этому стилю царствования. Система оказалась не в силах сама себя защитить. Из нее оказался вынут стержень — деспотическая воля одной сильной личности. Выяснилось, что Верховный тайный совет, объединивший влиятельнейших представителей разных сильных группировок, держался только волею императрицы Екатерины. При самодержавном мальчишке он рисковал потерять свое правительствующее значение. Структура управления страной не имела органической слаженности и прочности живого организма. Она не имела даже механической сцепки налаженной машины. Ее функционирование могло быть нарушено и разрушено первым же грубым толчком. В ней не было запаса прочности, сопротивляемости, свойственной органическим системам.

Иностранные дипломаты, плохо понимая суть происходящего, фиксировали внешние результаты драмы.

Их донесения своим правительствам с 1728 года постепенно становятся паническими.

Герцог де Лириа писал:

Все идет дурно; царь не занимается делами, да и не думает заниматься; денег никому не платят, и Бог знает, до чего дойдут здешние финансы; каждый ворует сколько может. Все члены Верховного совета нездоровы, и потому этот трибунал, душа здешнего управления, вовсе не собирается. Все соподчиненные ведомства тоже остановили свои дела. Жалоб бездна; каждый делает то, что ему взбредет на ум. Об исправлении всего этого серьезно никто не думает, кроме барона Остермана, который один отнюдь не в состоянии сделать всего.

И далее де Лириа пишет фразу глубокой значимости:

Я полагаю, что здесь все готово для революции, которая может нанести неисправимый вред этой монархии.

В другом донесении он снова возвращается к роли Остермана: "…Все против него, хотя и без всякого основания, так как он способный министр и не желает ничего, кроме величия этой монархии".

Фраза о революции и пассаж об Остермане — связаны. Де Лириа имеет в виду, разумеется, не народную революцию, но государственный переворот, долженствующий изменить развитие сграны, антипетровский переворот. Поэтому Остерман и представляется герцогу, и не только ему, единственным спасителем России, — "величие этой монархии" для Остермана неразрывно было с самодержавием.

Резиденты европейских дворов, заинтересованных в сохранении военного статуса России на международной арене — для равновесия сил, — мало задумывались о том, что полезно самой России, ее жителям. Остерман — апостол военно-бюрократической системы, и в самом деле беззаветно преданный петровским принципам, — был для них фигурой идеальной.

Князь Дмитрий Голицын и все, кто мечтал петровскую модель принципиально изменить, казались им опасными смутьянами и ретроградами.

Саксонский посланник Лефорт в июне 1728 года описывает ситуацию почти в тех же словах, что и испанец:

"Когда я смотрю на настоящее управление государством, мне кажется, что царствование Петра Великого было не что иное, как сон. Все живут здесь в такой беспечности, что человеческий разум не может постигнуть, как такая огромная машина держится безо всякой подмоги; каждый старается избавиться от забот, никто не хочет взять что-либо на себя и молчит… Войско везде погибает. Верховный тайный совет все выслушивает, предвидит будущие несчастия, но никто не имеет права говорить. Я полагаю, достаточно не более года, чтобы флот не был в состоянии выйти в море. Швеция старается возвратить себе отнятые земли… Монарх Божьею милостью знает, что ему никто не осмелится прекословить: в этом постарались его еще более убедить. Царь не знает истинного пути, которому он должен следовать, и все это идет к разрушению.