Искушение астрологией, или предсказание как искусство - Дэвид Берлински

Трещина в средневековой арабской культуре появилась еще во времена правления Умайядов в VII веке. Позже она страшно расползлась, без всяких симптомов, внезапно превратившись в пропасть. Повсюду кишели пророки, проповедники и безумные богословы. В начале VIII века имам Хасан аль-Басри убеждал своих последователей держать себя в благочестии, аскезе и дисциплине. Будучи скромным, он и других призывал к скромности. Воспринимая Коран как большой живительный фонтан, аль-Басри советовал проводить жизнь в раздумьях. Если бы он больше ничего не сказал, то новой страницы в миропонимании не открыл бы. Однако аль-Басри также доказывал, что Бог одарил мужчин и женщин свободой воли и таким образом случайно, неосознанно пересек зловещую пульсирующую красную черту, отделявшую философский диспут от теологической доктрины.

Как Августин из Гиппона, муллы молодого мусульманского мира были вполне способны довести эту идею к самым отдаленным выводам. Если люди свободны, рассуждали они, значит, существует то, чего Бог не знает и не может контролировать. А раз так, разве Он всемогущ? А если не всемогущ, то какой же он Бог?

И почти сразу в противовес этому начали появляться секты. Так называемая Джабрия — три секты в одной: Джамия, Найджария и Зирария — отстаивала суровую, неумолимую теорию фатализма. План мира задан. Задан от начала времен. И навсегда. Его нельзя изменить, не поставив под сомнение авторитет Бога. А в авторитете Бога сомневаться нельзя. Коран прежде всего требует подчинения Его воле, показывая, что все прочие воли призрачны по своей природе и бессильны в действии. Но как Коран может требовать подчинения Божьей воле, если люди не имеют свободы выбора, Джабрия не уточняет.

Во времена правления Умайядов кадариты, ратовавшие за свободу воли, утратили поддержку правящих кругов, ибо свобода воли показалась политикам идеей подрывной — политиков тогда, как, впрочем, и теперь, пугала перспектива того, что кто-то решит действовать по совести. Предводителю кадаритов Мабаду аль-Джухани отрубили голову. Сей факт можно считать занятным свидетельством того, что свобода воли простирается ровно до лезвия меча. Хотя кадаритов подавили, а их лидера лишили головы, дух этого движения, как оказалось, сломить не удалось. Зачем в VIII веке Багдаду, со всеми его увеселительными заведениями, широкими бульварами и изящными лодками, скользящими по каналам, был нужен фатализм?

Яростное бессмысленное столкновение тех, кто выступал за свободу воли, и тех, кто отрицал ее, способствовало росту движения мутазилитов. Оно, подобно Просвещению, которому суждено было прийти в Европу через тысячу лет, стало результатом сложного интеллектуального компромисса. Корень слова «мутазалия» означает «несогласие». Под предводительством Василя ибн Аты, который считал Хасана аль-Басри своим учителем, если не руководителем, несогласные расходились во взглядах как с жестким фатализмом Джабрии, так и с либерализмом кадаритов. Они пытались примирить веру и разум. Через четыре века, на излете Средневековья, подобные попытки предпримут великие христианские философы. А сейчас эти идеи только-только начинают занимать умы современных ученых. Мутазилиты заручились поддержкой халифа аль-Мамуна. На самом деле они заручились поддержкой всех тех, кто желал сделать богословие малоприбыльным и безвредным. Так секта стала определять мировоззрение. Ее лидеры нашли убежище в абстракции. Бог Корана, который поколениям мусульман казался таким же реальным, как камень, и осязаемым, как дождь, — это «не тело, не предмет, не объем, не форма, не плоть, не кровь, не человек, не субстанция» [92]. Его невозможно изобразить; и посему к нему нельзя обратиться лично. Он неуловим и неотчетлив. И в этом отношении ему ничто не угрожает. Приверженцы движения мутазилитов также ставили под сомнение абсолютную истину Корана, утверждая, что он, хотя и продиктован Богом, всего лишь книга, как любая другая. Просто литературный артефакт, постоянно нуждающийся в толковании. Авторитет Корана, заявляли идеологи мутазилитов, ограничен кругом его читателей. Великое множество мусульманских исследователей не соглашались с ними, страстно доказывая обратное.

Эти кажущиеся благоразумными рациональные принципы, столь жутко напоминающие учения, нередко проповедуемые в христианских церквях и реформистских синагогах сегодня, едва ли предлагают какое-либо рациональное основание для опровержения и довольно быстро приобретают ортодоксальность среди представителей образованной багдадской элиты: врачей, юристов, купцов, философов, академиков, придворных и евнухов. Но более всего остального догма мутазилитов и климат мнений, ею обусловленный, способствовали росту исламской науки, ее расцвету в астрономии, математике, географии, системе мер и самой астрологии. Прогресс в науке очень часто становится возможным благодаря приходу посредственностей в религиозную мысль.

Грядет серьезное духовное изменение, очищение или бичевание. И давайте будем честны друг с другом. Душе, стремящейся к Божественному, недостает терпения. И ислам — не что иное, как сообщество таких душ. Однако между ударами сердца есть паузы, и в такие паузы на улицах Багдада яблоку негде упасть. Он кишмя кишит людьми неистовыми, резкими, грубыми и непреклонными. Абу аль-Хасан аль-Ашари был рационалистом, который в приступе лютого самоотвращения узрел свет. Он сразу отринул неясного, неосязаемого, немыслимо далекого Бога мутазилитов. Его Бог был полной, могущественной, трехмерной сущностью, зловещей и требовательной. «Мы исповедуем, что Бог прочно сидит на своем престоле… Мы исповедуем, что у Бога две руки, и не спрашиваем, как так получилось… Мы исповедуем, что у Бога два глаза, и не спрашиваем, как так получилось. Мы исповедуем, что у Бога есть лицо» [93]. На дворе примерно 880 год, последние десятилетия IX века. Люди самого острого ума и рационального мировоззрения собираются в Доме мудрости. Арабский язык и высокая культура ислама дают приют цивилизованному миру. Кротких арабских исследователей, людей, которые и мухи не обидят, можно встретить потягивающими чай в маленьких кафе от Южной Испании до Афганистана. Но на улицах Багдада имам Ахмед ибн Ханбаль разглагольствует перед огромной толпой, и на губах его пена пламенных инвектив. Его веки красны. Во время его похорон сто пятьдесят тысяч людей запрудят улицы Багдада, чтобы следовать за катафалком.

Когда в конце XI века суннит халиф аль-Мутаваккил взял власть в свои руки, движению мутазилитов пришел конец. «Жестокий пропойца», по определению современника, этот халиф урегулировал различные философские проблемы самым прямолинейным способом. Он прогнал мутазилитских богословов и философов с их постов, бросил их за решетку, подверг пыткам, сломил их дух, а потом казнил.

«Меч красноречивее книг», — написал мусульманский поэт Абу-Таммам, и эта мысль справедлива и для нынешнего арабского мира.

Абу-Хамид аль-Газали много писал о своем мистическом опыте. А еще — о необходимости сопрягать Коран с различными формами суфийского мистицизма. Но работой, сломившей дух мусульманского рационализма и положившей конец мусульманской науке, стала Такафут аль-фаласифа («Опровержение философов»). Эту книгу, как ни странно, Газали сочинил до своего духовного кризиса.

В Такафут он умудрился суммировать, а потом отвергнуть философскую традицию целиком. Эта работа, можно сказать, своей мощью подавляла (и сокрушала) определенный образ жизни и в некотором смысле отменяла будущее.

Такафут — в большой степени обвинение, и структура книги отражает то, что сочинялась она в гневе. Газали писал ее как философ, но при этом именно философы как класс вызывают у него презрение. Первая часть Такафута посвящена опровержению теории пред-вечности мира. Пред-вечная Вселенная — это та, что сейчас бесконечно стара (и настолько же бесконечно стара в любой момент времени). Безымянные философы цитируются, а потом изгоняются со страниц. Текст книги во многом звучит потрясающе современно. Отстаивали ли философы мнение, что мир есть неизбежное следствие некой необходимой причины Божественной природы? Очевидно, отстаивали. А в чем заключается эта необходимая причина? А Бог действует сообразно долгу или желанию? Если сообразно долгу, то Он не Бог. А если сообразно желанию, тогда подобные причины не являются необходимыми. Этот простой и весьма весомый аргумент вбивает клин между религией и современной наукой задолго до появления последней.

Во втором разделе части второй, в семнадцатой дискуссии, Газали, рассматривая состояние естественно-научных знаний, размышляет о причинно-следственных связях и сущности чуда. И тут он с помощью внушительных доводов рождает скептицизм столь радикальный, что, кажется, прожигает им страницы книги. Эти доводы на семь веков предвосхищают идеи Дэвида Юма, сформулированные в «Очерке о человеческом понимании». Но здесь ставки повыше, чем у Юма.